Шрифт:
Закладка:
Народ насытился…
Вагоны набиваются молодыми мальчишками. Женщины и дети в качестве провожатых машут им платками, обнимают, целуют и плачут. Многих, ну как минимум подобающее большинство, в последний путь.
Наверное, плохо в таком признаваться, но когда я вижу, как мать со слезами на глазах обнимает сына, в котором души не чает или как молодой отец берет на руки дочь и утирает выступившие слезы большим пальцем, я представляю, как они умрут на полях и никогда не вернуться к родным…
Мне становится радостно на душе.
Радостно от того, что такие вот капризы судьбы случаются только потому, что я так захотел, это мои капризы, за которые будут расплачиваться чужие люди.
Я вершитель судеб…
Интересно, какого бога черт дернул наделить меня такими полномочиями… Неизвестно… Но я как минимум знаю, что у него отличное чувство юмора, которое даже лучше, чем сальные анекдоты стариков в общественной бане.
Герасим, Дормидонт, Меригуан, Эдуард, Гулливер отпросились на фронт. Я не стал препятствовать их счастью, признаться я бы и сам хотел испытать себя на передовой, но грош цена такому удовольствию, когда есть Мару и Таисия. Одна меня ублажит, а другая досыта накормит.
Пока солдаты будут доедать лошадей в овраге и вздувшиеся консервы, я буду лакомиться человечиной. Под гастрономический прицел могут попасть их близкие, если они родились красивыми и аппетитными.
Забавная вырисовывается ситуация. Они защищают родину с целью обезопасить родных, а я этих самых родных съедаю по килограмму за присест.
— Ахахаха! В голос проиграл с таких мыслей.
— Смех без причины признак дурачины… Съязвила Мару.
— Обзываться нехорошо, кто тебя научил плохому?
— Сама научилась, я уже взрослая девочка. На словах «взрослая девочка» она соблазнительно облизнула губы.
— И не обижайся, ведь ты моя дурачина и я тебя любым приму. Добавила и поцеловала меня.
Глава 15
Здравствуйте, позвольте представиться, меня зовут Игнатий и я хотел бы поведать вам историю моей не очень продолжительной, но все же жизни, в которой мне довелось испытать и пережить немало. Зачастую мне свойственно выражаться как дремучему старику, но и нотки юношеского хулиганства часто проскальзывают в речи.
Жизнь уже позади, я более не недоношенный мальчишка которого выдернули со школьной скамьи воевать, нет, мне удалось в кратчайший срок обрасти такой мудростью и жизненным опытом, которым не сможет похвастать даже мудрейший философ.
Правда опыт этот горький настолько, что чеснок с хреном покажутся райской сладостью…
Я больше ничего не боюсь и страха не ведаю…
Отчаяньем и ужасом, холодом и голодом, смертями и ранениями, мужеством и трусостью, победами и поражениями были наполнены те дни и вечность была сконцентрирована в нескольких годах, а то и в минутах, да даже секунды порой казались длиннее эпохи.
В мгновенья смертельной опасности душа человека обнажается до самый глубины, своего истинного нутра, а тело обнажает плоть до белых костей. В такие моменты, раздетые до гола сущности, которым уже нечего стыдится, творили невозможное…
Ничего уже не сможет поколебать твой рассудок, желания и фантазия перестают работать, тебя невозможно чем-то удивить или разжалобить, последнее что может жить внутри, это интерес — какая же награда нас ожидает за проявленный героизм, стоила ли игра свеч?
Самое страшное на войне, это когда ты живешь непозволительно долго, тебя продолжительное время не убивают и всё это ты переживаешь на фоне постоянных смертей товарищей. Не смотря на юный возраст твои физическое и моральные силы на исходе, под кадыком и в желудке нестерпимо печет, тебе хочется кашлять, рвать глотку, ты готов взвыть белугой и в беспамятстве рухнуть на дно окопа или же наоборот, наплевать на самого себя и в диком упрямстве броситься в суицидальную атаку на рожон.
Ты так устал убивать и залечивать раны, что сил не остаётся даже просто молча сидеть, раздумывая ни о чём и пускать слюни. Рассудок трескается до той поры при которой ты уже начинаешь молить о гибели, клянчить у бога смертельное ранение, но, когда на твоих глазах вражеское заклинание выворачивает печень, отрывает руки и ноги или превращает лицо близкого друга в кровавую массу, желание умереть ненадолго стихает и ты продолжаешь тянуть лямку…
Натруженные руки отвердели и больше не способны на ласку, глаза стали зорче настолько, что мир ты уже видишь по-другому.
Собственно, ранее мир и воспринимался мной с позиции обычного заурядного юноши. Я совсем не помню раннего детства. Как и многие воспитанники приюта я никогда не видел родителей вживую, но я, мы, были уверены, что каждый ребенок был желанный и мама с папой жутко любили нас. Просто обстоятельства сложились так, что родным пришлось рано отправиться на небеса…
Плакать хочется от того, что в жизни мы не имели возможности обнять друг друга, прижаться к отцовской щеке и материнской груди, нам не оставили радости брать пример с настолько родных людей, которые, не раздумывая бы отдали свою жизнь ради нашего счастья.
Все родители так поступают…
Но несмотря на печальные эпизоды биографии, нам точно известно, и никто нас не разубедит, что мы были любимы и нас любят до сих пор. Хоть они и переселились высоко в облака, но не утратили возможность испытывать и выражать чувства.
Когда родители тоскуют — на головы льется дождь, когда желают подбодрить сына, то волосы печет ласковое солнышко, когда дети поступают не по совести, мама с папой сердятся и небо становится пасмурным…
Я верю, что они наблюдали весь мой путь и болели, переживали, оберегали сына как могли.
С младенчества я был выращен на книгах про героизм. Учителя без устали, до першения в горле рассказывали нам истории о великих подвигах и героях
