Случались отдельные теракты, чьи зачинщики испарялись и дальше жили в бегах, как Карлос, — они волновали мало. О первом теракте в сентябре, сразу после начала школьных занятий, никто бы и не вспомнил, если бы не стали рваться другие бомбы с интервалом в несколько дней, всегда в людных местах, не давая нам времени очнуться от изумления, а телевидению — исчерпать тему предыдущего теракта. Позднее, соображая, в какой момент нам стало казаться, что невидимый враг объявил нам войну, мы вспомним среду, улицу Ренн[74] и такой теплый вечер, и сразу начавшиеся звонки родственникам и друзьям, чтобы убедиться, что их не было там, когда бомба, брошенная из «Мерседеса» перед магазином «Тати», убила прохожих. Люди продолжали ездить на метро и на скоростной электричке, но атмосфера в вагонах незаметно сгущалась. Садясь, мы оглядывали «подозрительные» спортивные сумки у ног пассажиров, особенно близких к той группе, которую априорно назначили ответственной за теракты, то есть арабов. От близости смерти острее чувствовалось тело и каждый момент настоящего.

Все ждали новых побоищ, в уверенности, что правительство не сможет их предотвратить. Ничего не происходило. С течением дней мы перестали всего бояться и заглядывать под сиденья. Очередь взрывов прекратилась внезапно и неизвестно почему, но никто и не знал, почему она началась, — как бы то ни было, облегчение было так велико, что об этом не задумывались. Теракты так называемой «кровавой недели» не стали отдельным событием, не затронули жизнь большинства, а только сказались на манере внедомашнего поведения, окрашенного тревогой и фатальностью, которые исчезли, едва отдалилась опасность. Имен погибших и раненых не знали, они вошли в анонимную категорию «жертвы сентябрьских терактов», с подразделом «погибшие на улице Ренн», потому что их было больше всего и потому, что еще кошмарней умереть на улице, где ты просто случайно оказался. (Естественно, лучше запомнят имена гендиректора «Рено» Жоржа Бесса и генерала Одрана, пробитых пулями крошечной группы «Аксьон директ», — казалось, она ошиблась временем, подражая «красным бригадам» и банде Баадера.)

Такое уже случалось, и мы это проходили, и когда два месяца спустя студенты и лицеисты вышли протестовать против закона Деваке[75], мы решили, что начинается что-то важное. Мы боялись надеяться — какое чудо, май 68-го года посреди зимы, словно возвращение в молодость. Но они быстро прочищали нам мозги и на растяжках писали: «68-й — отстой, 86-й — крутой». Мы на них не сердились, они были славные, булыжниками не кидались и обстоятельно отвечали на вопросы тележурналистов, пели на демонстрациях чудесные куплеты на мотив детских песенок про «Кораблик» и считалок, — и только Пауэлс и Le Figaro могли объявить, что у этих детей «СПИД головного мозга». Мы же впервые видели в реальности — массивной и впечатляющей — поколение, идущее вслед за нами: девушки — в первом ряду, рядом с парнями, с бёрами, и все в джинсах. От многочисленности они казались зрелыми — неужели мы сами теперь старики. Потом двадцатидвухлетний мальчик, на фото совсем ребенок, погибал под ударами конной полиции на улице Месье-Лепренс. Тысячи людей скорбной процессией шли за транспарантами с его именем: Малик Усекин. Правительство отзывало закон, демонстранты возвращались на факультеты и в лицеи. Они были прагматики. Они не собирались менять общество, просто не ставьте им палки в колеса, не мешайте занять нормальное место.

И мы, отлично понимавшие, что «надежная профессия» и деньги не обязательно приносят человеку счастье, все равно, как ни крути, желали для них именно этого счастья.

Города ширились, расползались все дальше, поля покрывались новыми розовыми поселками, без огородов и птичников, где собакам запрещено было бегать на свободе. Автодороги расчерчивали пейзаж на клеточки и оплетали Париж воздушными петлями и восьмерками. Люди проводили все больше времени в машинах — бесшумных и комфортабельных, с большими стеклами, с музыкой. Машины превращались в транзитное жилье, все более личное и семейное, куда не допускали посторонних — автостоп исчез, — где пели, ссорились, открывали душу, попутно следя за дорогой и не оглядываясь на пассажира, где вспоминали. Место одновременно открытое и закрытое: существование других людей в машинах, которые мы обгоняли, сводилось к мелькнувшему профилю, но при аварии существа без тела обретали грубую реальность паяцев, разметавшихся в водительском кресле, и внушали ужас.

При долгой езде в одиночестве на ровной скорости автоматизм давно освоенных жестов снимал телесные ощущения, и казалось, что машина едет сама. Холмы и долины проплывали мимо широко и плавно. Оставался лишь взгляд из прозрачного пространства салона до края движущегося горизонта, только огромный и хрупкий разум, заполняющий видимое пространство и далее — весь мир. Иногда думалось, что стоит лопнуть колесу или случиться иной преграде, как в «Мелочах жизни» Клода Соте, и этот разум исчезнет навсегда.

Темп СМИ становился все лихорадочней и заставлял думать о президентских выборах, отсчитывал месяцы, недели, оставшиеся до голосования. Люди предпочитали смотреть «Дурацкое шоу» на Первом канале телевидения, самые культурные презирали его и смотрели «Бездарей» на Canal+, которые по тогдашним критериям были «грубыми, но не вульгарными», или мечтали о ближайших каникулах, слушая, как Desireless поет свое Voyage voyage. К тому же теперь все боялись секса из-за СПИДа, который оказался не только, как думали, болезнью гомосексуалов и наркоманов. Коротковатый у нас вышел отрезок беззаботной жизни — между вечным страхом забеременеть и угрозой подцепить ВИЧ.

Да и вообще, в сравнении с 81-м годом сердце не замирало, не было ни нетерпения, ни надежды, а только желание сохранить президентом Миттерана — все лучше, чем Ширак. Миттеран теперь звался «Дядька», он был спокойно-надежный, человек центра, окруженный вполне приличными министрами, от которых люди правых убеждений не ждали ничего плохого. Коммунистическая партия чахла, перестройка и гласность Горбачева разом состарили ее, она застопорилась где-то на Брежневе. Ле Пен был непременным персонажем политического поля, вызывал жгучий интерес и страх у журналистов. Половина людей считала, что он «говорит вслух то, что французы думают про себя»: слишком много иммигрантов.

Переизбрание Миттерана вернуло нас к спокойной жизни. Лучше ничего не ждать от левых, чем постоянно злиться из-за правых. В необратимом беге дней эти выборы не станут потрясением и вехой, а только фоновой декорацией той весны, когда мы узнали о смерти Пьера Депрожа и смеялись как никогда над злоключениями героев фильма «Жизнь — это долгая спокойная река»[76], словно нарочно снятого для поддержки Миттерана. В памяти едва задержатся сопутствующие и очень кстати случившиеся события вроде освобождения ливанских заложников (бесконечная история!), массового убийства канаков в гроте в Увеа, а также теледебатов, когда Ширак заставлял Миттерана смотреть себе не мигая прямо в глаза, ловя на предполагаемой лжи, — мы следили с беспокойством, потом с облегчением, видя, что тот не моргнул, хотя обыкновенно моргал часто.