труб, мы, не сговариваясь, начинали хором и ужасно фальшивя подпевать в такт и не успокаивались, пока я, или Лида, или оба разом не принимались гоготать. Как-то раз к дому без предупреждения подъехал грузовик, и я за двадцать минут, пока остальные соседи не очухались, перетаскал в полагавшийся Лиде во дворе сарайчик дров на всю зиму по совершенно копеечной цене. Вечерами даже выходных в основном сидели дома, читали книжки и пили чай с мелким изюмом. Засыпая в моих объятиях, Лида мелко подрагивала телом, будто пес, видящий во сне поле, высокую траву и охоту, и нежной судорожной ладонью прихватывала подложенную ей под голову мою спокойную руку, как младенцы тащат к себе в колыбель схваченные в кулачок пальцы взрослых.

В ноябре, когда темнеть стало сразу после рассвета, конечно, веселья поубавилось. Лида простудилась. Она говорила смешным хриплым голосом, у нее горело лицо, а шея была туго обмотана белым платком.

– Не смотри, у меня ячмень на глазу. Я знаю, мой типаж – великосветская старушка, но все-таки не надо постоянно об этом напоминать.

Лида немного походила на попугая и говорила, что все ничего, только «когда согинаюсь, из носа на туфли капает».

– Заскучали мы с тобой. Заскучали-заскучали. Ну ничего, весной-то повеселей будет.

– Тебе разве скучно?

– Мне не скучно. Тебе, наверное, скучно.

– Лида, я люблю тебя.

Она посмотрела на меня с глупой несмелой улыбкой.

– Это лишнее.

– Не лишнее, я люблю тебя.

Она сидела в сиротском свитере грубой вязки с дурацким воротничком, как всегда, завитая так, что прическа была больше похожа на буйную детскую растрепанность, и у меня немного ныло сердце.

В очередной наезд старика мы собрались вечером поиграть в карты. Разговор как-то все лип и лип к Брандту.

– Нельзя ли его просто ну отстранить, что ли?

– Боюсь, смерть отца от рук подпольщиков делает его несменяемым.

Я рассматривал выпавшую мне винную этикетку на картонке, силясь вспомнить, что она собой заменяет, и прикидывал, когда будет прилично сдаться. Старик тяжело вздохнул и сказал:

– Что ж, видно, теперь вам придется к нему сходить.

Я подумал, что он это говорит бургомистру, и хотел было засмеяться от нелепости идеи, но когда поднял глаза, увидел, что все смотрят на меня.

– Мне?

– Ну а кому.

– Но почему мне-то? Что я ему скажу?

Старик с Навроцким переглянулись, а бургомистр как-то так скосил глаза, как будто не решил, куда конкретно их отвести.

– Вы читали последнюю газету?

– Ну читал.

Ничего я не читал.

– Вот и соображайте.

Навроцкий тут же позвонил Брандту домой и спросил, удобно ли ему будет, если я заскочу сейчас за одной бумажкой, о которой они, ну помните, договаривались. Брандту было удобно.

Брандт за это время перебрался в дом родителей. Вокруг снова было сыро и пасмурно, как в феврале. Окон все так же было почти не видно за корявым деревом и забором. Видно было только, что там горит свет. Из дома доносился истерически завывающий патефон. Лестничная клетка, пол в шашечку, грязно-зеленая дверь была незаперта.

– Добрый вечер, – проговорил я вешалке, когда та полезла со мной обниматься в темноте.

Я снял пальто и, потирая от волнения руки, пошел в зал. Обстановка там полностью поменялась – вместо дивана, столика и прочих вещей, выдававших хозяйскую попытку создать в доме уют, посреди пустой комнаты стоял огромный, очевидно, вывезенный Брандтом из редакции стол с лампой. Брандт сидел за столом, такой же высокий и бледный, как и когда мы первый раз увиделись, только теперь он был будто пожеванный, и на макушке виднелась проплешина.

– Добрый вечер, – повторил я.

Брандт ничего не ответил, а открыл какой-то ящик стола и достал здоровенный черный пистолет.

– Если скажете еще хоть слово, я выпущу в вас всю обойму, – сдавленно сказал он и взвел курок. – Руки можете не поднимать, это мне без разницы.

Команды не дышать не было, но я решил не рисковать.

– Какое-то недопонимание, видимо…

– Тихо.

Брандт повел пистолетом вверх.

– Сделайте музыку потише. Без лишних движений, а не то я выстрелю.

– Как же, как же, никих движений. Жутко хочется узнать, чем все закончится, – проговорил я и приглушил надрывающийся оркестр до состояния шепота.

– Дверь закрыли за собой?

– Да.

– Тогда сядьте.

Я сел на стул возле стола.

– Сейчас я вам зачту кое-что, а вы не дай бог пошевелитесь.

– Я весь внимание, – покладисто сказал я.

Жутко косясь на меня, Брандт принялся шуршать бумагами на столе.

– Летом я прочел небольшой сборник японской лирики со стихотворениями старинных авторов. Ну тут пропуск. Впечатление, которое они на меня произвели, напомнило мне то, которое когда-то произвела на меня японская гравюра. Графическое решение проблем перспективы и объема, которое мы видим у японцев, возбудило во мне желание найти что-либо в этом роде и в музыке.

– Как интересно, – сказал я в паузе.

– Молчать, – рявкнул Брандт. – Это знаете что?

– Ваши стихи?

– Нет. Это не стихи. Вы совсем уже? Это из книги воспоминаний Игоря Федоровича Стравинского.

– Кого?

– Вы только что его пластинку слушали, – поморщился Брандт.

– Да ладно. Позвольте, я взгляну на нее поближе, – сказал я и собрался уже встать.

– Сидеть!

Я сел смирно.

– Эти строки он написал о книге моей матери. Как вам такое. Мать издала ее в типографии моего дяди как раз в то время, когда Стравинский заканчивал балет, который вы слышали.

– Так это был балет? А я-то удивился, почему так тихо поют.

– Прекратите паясничать. Хоть на минуту. Я хочу, чтобы вы поняли. Вот в каком мире я родился, для какой жизни я был создан. Мой отец прослужил в училище 6 лет и за 6 лет 12 раз ходил в ГПУ. Студенты, которым он пытался рассказать чуть больше того кромешного мрака, что был предписан советским учебником, писали на него доносы. Дети крестьян, рабочих, мещан-евреев.

Я заерзал на стуле.

– Вы что-то хотите сказать? – нервно спросил Брандт.

– Да нет, продолжайте, я очень внимательно слушаю. Значит, я писал доносы на вашего отца и на вас, надо полагать, тоже. Что еще?

Его лицо исказила гримаса боли, и он быстро нажал спусковой крючок. Над ухом у меня громыхнуло, я согнулся и вжал голову в