и вино», нектар бессмертия, «спустившийся с небес» (Ин. 6:51), бездонный источник пропитания там, где не хватает пищи: «приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда», уверяет Иисус (Ин. 6:35; 6:53–54).

Христос отдал свое тело на заклание. Страдания его плоти избавили человечество от греха, и именно с помощью ритуального застолья первые христиане поминали страсти и тайную вечерю. Однако, до того, как была установлена и кристаллизовалась доктрина евхаристии, по исходу бесконечного ряда синодов, ритуальная христианская трапеза подвергалась многочисленным интерпретациям, а сами верующие очень туманно представляли себе, каким образом Христос присутствовал при евхаристии. Доктрина о Пресуществлении (или транссубстанциации) – на латыни термин transubstantiatio впервые использовал Роландо Бандинелли в середине XII века – будет установлена в 1215 году IV Лютеранским собором, а свою окончательную формулировку обретет только лишь на Тридентском соборе (XVI век). Заключение, к которому прийти было совсем не легко: ему предшествовали диспуты, глоссы, комментарии, трактаты и контро-трактаты, с противоречащими интерпретациями новозаветных строк. К моменту, когда католическая церковь наконец достигла его запоздалой кристаллизации, таинство евхаристии уже давно занимало центральное место в христианской литургии[373].

2. Чудесная частица Святых Даров

Хоть нам и хорошо известны искусные теологические диспуты, предшествующие определению евхаристический доктрины, судебные свидетельства, рассказы и exempla[374] раскрывают нам целую вселенную верований и понятий гораздо более практического характера, в которой граница между магией и религией очень размыта.

Большинство верующих было совершенно обескуражено перед чудом крохотной облатки, которая, подобно магическому ларцу, заключала в себе всю неизмеримость Господа. Они были поражены тайной, сокрытой в божестве, способном менять свой облик, не перевоплощаясь, и овладевать телом, которое его поглощает. Из проповедей священников, наполненных священно-диетическим жаргоном, они узнавали о том, что облатка – это духовная пища, хлеб вечной жизни, спасение и воскрешение: это тело Иисуса, которое, пусть и съеденное, не теряет своей целостности («облатка ломается, но не переломится тело Христа, ни кости его»[375]), чудо на каждый день, всем полезное и доступное. Неизмеримо огромное чудо в миниатюре захватывало верующих, immensum in parvo (рус. «огромное в малом»), возможность съесть и овладеть божеством: Бог у каждого под рукой, только при посредничестве священника, разумеется.

Таинство евхаристии предстает волшебным, божественным, совершенным, питательным и чудотворным: освобождает беснующихся, дает облегчение больным, обещает действенную защиту от лукавых видений, становится мощным талисманом, которому огонь нипочем, оно и лечит душу и ее смертную оболочку.

Но тело Христа не только чудесно, но сладко и вкусно: белая частица Святых Даров евхаристии испускает «сладость», которая остается на языке в течение всего дня, подобно «меду»[376]. Вторя Святому Павлу, Гильом из Сен-Тьерри утверждает, что духовное знание – это метафора пищи: «вкушать есть познавать» (лат. gustare hoc est intelligere)[377].

Овладевать Богом значит познавать fruitio (рус. «удовольствие») мистического единения, описываемого такими глагольными формами, как manducare, pascere, pasci, sapere, fruor, edere, esurire и gustare (рус. «жевать, пастись, питаться, пробовать на вкус/знать, наслаждаться, есть, изголодаться (по), пробовать»)[378]. Термины, определяющие евхаристию, в свою очередь значительны: не случайно слова corpus (рус. «тело») (появившиеся в X веке, но укоренившееся в XI веке) и pane (рус. «хлеб»), происходящие из области телесного и съедобного, употребляются все чаще менее выразительного hostia (рус. «жертвоприношение»). Церковь и верующие сосут субстанцию сладкого и ароматного Бога, они подкрепляются, со слов святого Бернарда, «пищей полученного небесного хлеба»[379]. В доказательство постоянно растущего внимания к евхаристии первый методический трактат, посвященный вкусу даров евхаристии, восходит к XIII веку: речь идет о «О вкусах» (лат. De saporibus) Робера Сорбонского. Во второй части трактата он размышляет о тридцати двух вкусах хлеба евхаристии[380].

Первое среди яств подвластно тем же процессам, что и материя, поглощенная другими организмами: Христос остается в желудке около полутора часов, согласно подсчетам архиепископа Федерико Висконти, то есть пока случайные частицы хлеба и вина не будут физически усвоены[381]. Средневековые мыслители размышляли над щекотливыми последствиями пребывания священных частиц в реальности с тонким знанием дела: от взгляда теологов в процессе определения доктрины не ускользали даже крохотные частицы еды, застрявшие между зубами. Сам Фома Аквинский в «Сумме теологии» считает необходимым заверить верующих, что «реликвии еды», случайно съеденные, не препятствуют принятию таинства[382].

3. Дитя на алтаре

К сожалению, у нас нет доступа к представлениям широких слоев населения, не владевших письменностью, однако благодаря многочисленным сборникам exempla мы знаем, что им рассказывали проповедники и священники[383].

Из этих ценных материалов мы можем почерпнуть многочисленные рассказы о чудесах евхаристии, которые представляют собой более конкретное, а порой и резкое описание антропофагии, подразумевающееся под потреблением освященной облатки. Хоть жанр евхаристического exemplum применялся уже теологами IX века, например Пасхазием Радбертом, речь идет о типе произведения, получившем наибольшее распространение с XII и с XIII века, когда утверждается наконец сам жанр exemplum, а ритуал евхаристии начинает играть решительную роль в христианском обряде. В XIII веке Цезарий Гейстербахский в своем «Диалоге о чудесах» (лат. Dialogus miraculorum) посвящает этой теме целую часть под названием distinctio[384]: он сопровождает читателя на пути, усеянном случаями незаконного присвоения священных частиц Святых Даров, нечестивого обращения с окропленным хлебом, безобразного осквернения облаток, неудержимой алчности причастившихся, небесного зова таинства, доступного даже животным, и провидения, спасающего приговоренного на виселице[385]. Большая часть сборника посвящена все же случаям явления Христа в освященной облатке (в образе младенца или взрослого), его плоти или крови. Речь идет, в самом деле, о рассказах, направленных на то, чтобы утвердить конкретным образом реалистические взгляды, укоренившиеся в лоне абстрактных теологических диспутов: подобный взгляд на вещи касается особенным образом момента мессы, в который произносятся слова «сие есть тело Мое», чтобы убедить не совсем уверенных священнослужителей и людей в миру, что на их глазах происходит волшебное божественное перевоплощение, что Бог действительно присутствует в облатке, и напомнить грешникам о необходимости иметь чистые помысли в момент самого причастия.

Если большая часть евхаристических exempla главным образом уделяет внимание крови (в присутствии тела Христова алтарь становиться багровым, кровь капает из освященного хлеба, и чаша наполняется кровью), настолько же часто встречаются формы явления верующим Иисуса младенца. В момент потребления, как правило, corpus Christi (рус. «тело Христово») обретает свой повседневный облик, скрывая аспект каннибализма[386].

Такая реакция как страх и отвращение перед конкретизацией акта антропофагии очевидна в тех exempla, чей сюжет заключается в явлении божественной плоти: куски окровавленного человеческого мяса неожиданно оказываются в руках священнослужителей. Это случай одного из exempla Цезария Гейстербахского об аббате Даниеле ди Сконавия, который, проводя службу, в то время как подготавливал чашу, нашел в ней частицу сырого мяса. «Сильно ужаснувшийся», аббат, опасаясь реакции верующих, реши он приостановить службу, продолжает мессу и смиряется с тем, что ему придется съесть тело Христа в этой форме[387]. Необходимо подчеркнуть два лингвистические аспекта. Прежде всего, применение прилагательного territus (рус. «ужаснувшийся») по отношению к священнослужителю, вынужденному принять таинство в форме сырого и кровавого мяса: тот же термин описывает мальчика в exemplum Жана Гоби середины XIV века, который видит черты маленького Иисуса вместо облатки в руках у монаха и проникается ужасом при виде того,