истратили все свое мумие и не представляют больше никакой пользы алхимику («оставьте его червям»): мумие берет свои целительные свойства из жизненной силы, оставшейся в теле, чья смерть наступила преждевременно, произвольно и неестественно[327].

Откуда же медики брали сырье для производства лекарств? Есть такое место, где в изобилии можно было найти жертв преждевременной смерти, брошенные и незащищенные останки, за пределами недоступных захоронений и у всех на виду: виселица.

На виселице болтались трупы казненных в самом цвете лет: неразумная трата чудотворных соков и драгоценных веществ! Если бы медики только понимали, в чем их сила, то не оставляли бы их висеть больше, чем на три дня, а нашли бы телам висельников применение, жалуется Парацельс.

Воры, убийцы, заговорщики, политические враги: любой преступник был потенциальным мумие. Обезглавленные, повешенные, задушенные или четвертованные? Не важно. Каждому своя участь, а врачу свое мумие.

Парацельс перечисляет качества, свойственные трупам, согласно способу, принесшему жертве смерть: mumia patibuli, полученное из висельников, невероятно эффективно, так как останки некоторое время находились на открытом воздухе[328]. Амбруаз Паре, наоборот, находил неприемлемым обычай красть тела приговоренных («по ночам воруют тела из-под виселицы»), как и безразмерную добычу медикаментов для приема вовнутрь из плоти худших социальных элементов: ведь так без разбора едят «смрадную и заразную падаль висельников, или самых подлых отбросов египетского народа, либо сифилитиков, чумных и воров»[329].

Так и в литературе можно найти следы некоторой тенденции к стремлению обзавестись в незаконных целях трупами, вытащенными из-под петли (итал. giubbeto (forca))[330]: примером тому служит CVIII [108] новелла из Novelliere Джованни Серкамби, а также новелла из «Рай Альберти» (итал. Paradiso degli Alberti), произведения, приписываемого Джованни Герарди, которое повествует о любовном зелье, составленном из пупков «четырех уличных воров»[331], все еще висящих в петле.

Обычай использовать тела приговоренных в медицинских целях набирал обороты параллельно с распространением анатомических практик: связь между правосудием и медициной могла быть результатом незаконных похищений, но и официальных решений, поэтому сложно сказать, влияла ли практика на регламент, или же регламент давал толчок практике. Что касается анатомических вскрытий, известно, что применялись как официально разрешенные для использование останки, так и самые настоящие украденные трупы[332].

Привычка использовать останки приговоренных для анатомических исследований берет начало еще с ранних средневековых вскрытий, гораздо раньше первых письменных регламентов из университетских статутов. Тела принадлежали, однако, только преступникам определенных групп: ворам и убийцам самого низкого социального происхождения, в большинстве случае приговоренных к повешению. Незнатность (лат. ignobilitas) субъектов, изгнанных из общества или никогда ему не принадлежавших, должна была быть необходимой предпосылкой для проведения лекций по анатомии, иначе широко порицаемой и ритуально нечистой.

Анатомическое вскрытие недалеко уходит от насилия над трупом с целью его опорочить: в обоих случаях страдания преступника продолжаются и после его смерти, в то время как его душа отбывает наказание в потустороннем мире за свои грехи[333]. Об этом свидетельствуют два эпизода, в которых вскрытие заменяет четвертование в качестве посмертного наказания, наносимого преступнику: моденская хроника Якопино де’ Ланчилотти повествует, как 7 марта 1494 года убийца, приговоренный к четвертованию, по причине отсутствия палача был обещан «анатомии»[334]. Похожим образом, но веком позже (14 января 1587 года), труп повешенного Родольфо ди Барнабео из Рима, которому вместе с тремя его товарищами грозило четвертование, был отдан ученым из Университета Сапиенца для лекций по анатомии[335].

Профанация тела, выставление на всеобщее обозрение внутренних органов, запоздалое захоронение или, в случае антропофагии, совершенное его отсутствие, наряду с вскрытием, являются практиками посмертного насилия над телом; во всех случаях вина жертвы оправдывает применение аномальных форм танатопрактики. С хронологической точки зрения интересно заметить, что частота, с которой прибегают к использованию человеческой плоти в фармакологии, развивается одновременно с общественным принятием и укоренением анатомических вскрытий: эти процессы берут начало с XIII–XIV века и интенсифицируются в XV и XVI веках.

7. Жизненный сок

Как только тело превращено в мумие, нельзя ни в коем случае оставлять в стороне драгоценные кости, которые, «согласно многим»[336], будучи перемолотыми в пыль и растворенными в воде, становились целительными терапевтическими настойками: «для лечения болезней и поддержания здоровья в ход идут не только мумие, но и кости с жиром: схожие по своей природе, они дают телу облегчение, несравнимое с другими лекарствами»[337].

Черепная кость, перемолотая в пыль и смешанная с другими ингредиентами, является прекрасным средством от эпилепсии, но в целом может быть полезной при любых головных болях. Однако нужно быть аккуратными при употреблении и не забывать о некоторых различиях: мужчина излечится, употребляя череп от мужского скелета, а женщина – от женского. Что касается остальных частей тела, то лучше использовать «кости от рук, бедер и ног, и чтобы они были сухими и без паразитов»[338].

Пьетро Андреа Маттиоли подчеркивает эффективность от лечения частей тела соответствующими им костями. Сиенский медик не считает подобным метод «совершенно предосудительным», он объясняет: «я видел прекрасные результаты в том, что касается головы и эпилепсии, и колик, и боли в почках, где [мумие – прим. пер.] действует доблестно»[339]. Если верить Буркарду Вормсскому, обеспокоенные жены давали своим больным мужьям в питье испепеленные человеческие черепа («Поступила ли ты, как некоторые жены, которые берут человеческий череп, сжигают его и дают своим мужьям этот растворенный в напитке пепел, чтобы излечить их?»[340] – читаем в пенитенциалии).

Но прежде чем обратиться к помощи магических трав и лекарств или добыть свежие трупы, для того чтобы их вскрыть, расчленить, высушить, приготовить и превратить в порошок, можно было спокойно воспользоваться всеми теми жидкостями, испражнениями и выделениями, что человеческое тело производит с лихвой: сперма, моча, кал, слюна, сера, пот, женское молоко входят в состав всевозможных мазей, эликсиров, сиропов и настоек[341].

Начиная с XV–XVI века в трактатах все чаще встречаются формулы и рецепты с человеческими компонентами, чьим ярым заступником был Фиораванти. В одной из глав трактата «О физике» (итал. Della fisica) под названием «О человеке и лекарствах, которые из него можно почерпнуть» (итал. Discorso dell’uomo e delle medicine che di esso si posson cavare) он советует жир «горячий и проникающий и смягчающий, что, намазавшись им, очень благотворно действует в загрубевших местах и при защемленных нервах», дистиллированную печеночную воду (пить по утрам в течение месяца), а также дистиллированное печеночное масло (использовать как мазь), способные привести в норму «тех, кто уже на половину увял по причине печени», соки из человеческого черепа, которые «лечат больных эпилепсией», а также «настойки чудесных свойств» из других телесных веществ[342].

Но если все человеческое тело считается источником драгоценных лекарств, ключом сил, родником здоровья, то кровь, именно благодаря своей символичности, превосходит все остальные телесные вещества, потому как насыщенна смыслами, способностями и качествами. В Средние века кровь обладала двойственным значением: в тесной связи с жизнью и ее страстями, внутренняя и невидимая, кровь считались одним целым с душой – как в книге Левит: «ибо душа всякого тела есть кровь его» (Лев. 17:14). И в самом деле, значение библейского слова nèfesh соединяет в себе кровь, душу и жизнь. С этой чувствительностью соседствовали недоверие и страх по отношению к крови как заразе, проводнице разлагающего зла