(лат. malignitas), грязной и нечистой, особенно если менструальной[343]. Жидкость женского менструального цикла считалась к тому же опасным любовным зельем, под рукой у любой хозяйки («Поступала ли ты, как некоторые жены, что берут свою менструальную кровь и мешают ее с едой, которую подают своим мужьям, чтобы те их больше любили?»[344]).

Обратная сторона заразной крови – это кровь целительная и терапевтическая, противоядие от старости, от сухости измученного тела, живительная лимфа для чахлых и обезвоженных конечностей. Истощенные жидкости стареющих должны быть очищены; тело, опустошенное кровопусканием, восстанавливается при потреблении крови юной, свежей и сбалансированной в своих элементах. Эликсир долгой жизни, возможно, смешанный со спермой, костным мозгом и яичками – «жизненный сок»[345] – описан в медицинских трактатах как «жидкость горячая и влажная, средней густоты, очень красного цвета, а запаха и вкуса сладкого, мягкого и благоприятного»[346]. Бальзам бальзамов, алая жидкость является ингредиентом многочисленных врачебных смесей, а сам Парацельс и его последователи называют ее жидким мумие. Из пенитенциалий известно, что кровь применялась как повседневное лекарство: многие из предписаний упоминают женщин, использующих кровь супругов для лечения; при подобном поведении Poenitenziale Cummeani и Poenitentiale XXXV Capitulorum вменяют 40 дней покаяния[347].

Похожие отголоски можно найти и в литературе, как в вышеупомянутых легенде «Ами и Амиль» и «Песни о Нибелунгах». В германско-скандинавском эпосе жидкость послужила излечению и выздоровлению верных рыцарей Хагена из Тронье, которых заключили в пылающем зале, подожженном Кримильдой в отместку за смерть мужа Зигфрида. Вот как Хаген подбадривает своих: «Благородные рыцари, страдающие от жажды, отпейте этой крови. Нет вина лучше в этой великой засухе». И вот «один из рыцарей приблизился к мертвому войну. Он присел над его ранами и снял шлем. Он начал пить текущую кровь […] и многие из них отпили той крови. И их тело обрело новые силы»[348].

Наконец, поверья о терапевтических качествах крови несомненно имеют свои корни и в еврейской культуре: легенда «Мидраш Раба» (ивр. Midrash Rabbah) повествует о фараоне, пораженном лепрой, который ежедневно лечился кровью полутора сотни еврейских младенцев, закланных по случаю. Эту сцену можно часто встретить в иллюстрациях литургического текста «Пасхальная Агада» (ивр. Haggadah) об исходе израильского народа из Египта, который зачитывали по случаю Песаха. Самые древние тексты Каббалы, сегулот (ивр. segulot, т. е. «защита» или «лекарство»), фармакопея и тайные рецептуры, собранные на немецкой земле, восхваляют чудесные свойства алой жидкости, особенно кровоостанавливающий и вяжущий эффекты молодой крови, тем пуще если из раны от обрезания[349].

8. Хороша в пищу

Питательная, дающая энергию и укрепляющая, человеческая плоть – это продукт, способный восполнить недостаток белка в бедной диете: на сегодняшний день защитники культурного материализма утверждают, что среди прочих причин, стоящих за каннибальскими практиками, присутствует еще и необходимость в эффективном восполнении питательных веществ в рационе, необходимых не только в периоды голода[350].

Над чем-то похожим уже пытались поразмыслить и в некоторых средневековых трактатах, в которых плоть считалась восстанавливающим питательным материалом: запрет на этот ингредиент лишь подпитывал восхищение и репутацию человеческого мяса как питательного вещества наивысшей важности, а может, и лучшего в своем роде. Если «пища – это первое лекарство»[351], мясо обладает не только питательными свойствами, но также и тонизирует: монахи обязаны заменять его рыбой, но в период болезни мясо разрешено употреблять для восстановления сил.

Средневековые медицина и диетология основываются на замысловатой системе аналогий и «символов», равновесий между телесными жидкостями, таинственный симпатий между материями: «в вещах, обладающих соответствием и (как говорят) символом, переход и мутирование происходит гораздо легче»[352]; поэтому из всех видов мяса человеческое, про причине близости симпатий, гораздо лучше. Джироламо Манфреди в своей «Книге о человеке» (лат. Liber de homine) считает, что оно является самой подходящей пищей для человека, хоть и не одобряет его потребление:

Еда не годится в пищу и не достойна похвал, если не соответствует этим четырем правилам: во-первых, она должна без проблем перевариваться, не слишком вязкая и не больших размеров; во-вторых, в ней должно быть мало поверхностей; в-третьих, она должна быть достаточно питательной, чтобы не испариться сразу в дым из частей тела; в-четвертых, она должна быть знакома и подходить телу, что им питается. Посему вся та пища, что обладает этими четырьмя свойствами и условиями, достойна всяких похвал и подходит нашим телам.

И ничто и никакая пища так не подходит человеческому питанию, как сама человеческая плоть, не будь она так противоречива самой природе[353].

Совсем другим взглядом на вопрос обладал, веком позже, Леонардо Фиораванти, считавший, что, именно будучи схожей с организмом, что применяет эту плоть в пищу, она является чрезвычайно опасной: распространение «французского недуга», то есть эпидемия сифилиса, бушующая в разных частях Европы в 1496 году (пик распространения), была обусловлена, по мнению врача, потреблением человеческого мяса, к которому прибегали испанские и французские труппы во время боев, последовавших за вторжением Карла VIII в Италию в 1494 году, заявлявшего права на неаполитанский престол:

войска одной и другой стороны, долго питавшись человеческим мясом, начинали заболевать этим недугом, и не было среди них ни одного, кто бы этого избежал или не покрылся бы пятнами, не чувствовал боли, а большинство из них облысели[354].

Солдаты и наемники были и в самом деле носителями заразы, которая была распространена благодаря следовавшим за ними проституткам. Не ведая истинной причины распространения эпидемии, Фиораванти решился подтвердить свое предположение, проводя опыты над животными, которым давал в пищу мясо животных того же вида, которые, по причине подобного отклонения от нормы в питании, должны бы были вскоре и тяжко умереть, делая вывод, что «каждое животное, что питается близким себе, обречено на распад»[355].

Отцы церкви (как мы смогли увидеть) считали невозможным употребление человеческой плоти: Афинагор основывал свою теорию именно на отсутствии какой-либо естественной связи между телом, которое ест, и пищей[356]. Многие хронисты считали, что пища антропофага совсем не подходит для пищеварения: согласно Матуранцию, один из заговорщиков, съевших тело Альтобелло ди Кьяравалле, умер на восьмой день после преступления, отвергнув поглощенную материю, которая заново срослась в «единый кусок», гораздо больший по размерам, прямо у него в животе, «в чем проявило себя чудо христианской плоти»[357].

И все же влечение к запрещенному продукту приводило к тому, что даже авторы, перечисляющие последствия его применения в пищу, описывали человеческое мясо как еду с особенно насыщенным вкусом, можно даже сказать, самым насыщенным. Об этом заявлял еще Павел Эгинский[358], а по прошествии веков даже Фиораванти допускает, что такие «блюда, как тушенка, пироги, жаркое и похожие вещи», приготовленные из «мяса этих мертвых тел» и которое спровоцировало распространение сифилиса, были все же «невероятно хорошими на вкус»[359].

Не уступают и напитки; в «Песне о Нибелунгах» первый из рыцарей, что утоляет жажду кровью трупов, найдя сок «непривычным», но «очень вкусным», восклицает: «никогда мне еще не подавали более вкусного вина»[360]. Изысканность веществ, добытых из человеческого тела, становится самым настоящим выражением гласа народа (лат. vox populi): от