— Понимаю. У меня мама очень хорошая, а вот сейчас болеет, хандрит. И ни слова от нее не услышишь, не доверяет, считает маленькой… А я же все понимаю… Быстро взрослые забывают свою молодость.

— Сколько ей?

— Маме? Много уже, за тридцать, — Ева озорно взметнула ресницы, — совсем старушка!

Она легко улыбнулась. Повела варежкой по румяным щекам, смахнула иней с бровей и платка. И опять улыбнулась.

— А ты, когда будешь старым-старым, ты не забудешь это… это время… не забудешь меня?

Ленька расстегнул куртку, порылся в кармане и вынул газетный сверток. Он развернул газету и показал скомканный платок в ржавых пятнах. Затем завернул его и спрятал.

— Наш? — тихо спросила Ева, — наш…

— Тебе холодно? — Ленька перевел дыхание, — холодно? А?

— Идем к вокзалу. Люблю поезда, пассажиров… Только сейчас все не то… Ну ладно…

Они дошли до железнодорожного полотна. Вдали, у высокой будки, пыхтел маслянисто-черный паровоз. На таком вот дядя Андриан привозил оружие. Может и сейчас там, у депо, в клубах пара перетаскивают винтовки… Ленька посмотрел на пустующие пути: еще ни разу не доводилось ему ехать в поезде. И когда еще доведется…

По другую сторону железнодорожного полотна расстилался зимний степной мир, не знавший радостей и горя, близкий и такой далекий от города. В низине, голубоватой и чистой, торчали иззябшие красные ветлы.

— Скоро на них вырастут пушистые сережки, — мечтательно проговорила Ева, — сходим тогда сюда?

— Сережки хорошие бывают у талов и вербы, — солидно поправил Ленька, — а это ветла. Она распускается позднее. Но мы обязательно сходим. Обязательно. Я знаю, где верба растет. Близко совсем…

— Нет, — возразила Ева, — мы пойдем далеко-далеко…

Где-то за вокзалом хлопнул выстрел.

— Идем назад, мама волнуется уже. У нее совсем сдали нервы: она почти не спит. Только ты не думай, что она боится. Она у меня храбрая…

— Постой-ка минутку! — Ленька сбежал по откосу и, проваливаясь в снегу, пошел к ветлам. Он наломал несколько веток и вернулся.

— Поставите в стакан, зазеленеют…

Они помахали на прощанье ветлам и пошли назад. Потом, через долгое время, когда Ленька в один из таких же серых и тревожных дней вспомнил об этой прогулке, когда его неудержимо потянуло сюда и он пришел, ветел уже не было. Из-под снега торчали лишь пни, и по розовому костяному срезу метались снежинки, а рядом тянулись хрупкие оранжевые ростки свежей поросли. Ветлы оказались хорошим ориентиром и их срезали снарядами… Но все это было уже после…

XXVI

«ПРАВДА» СООБЩАЕТ:

«31 января 1918 года доблестные красные полки заняли крепость российской контрреволюции — город Оренбург. Армия генерала Дутова разбита и в беспорядке разбегается. Другое гнездо приспешников зла и насилия — Уральск — накануне падения».

XXVII

Дом Панкратова блестел большими зеркальными окнами, будто светился изнутри. Возле него казалось даже теплее. «Наверное от того, что много народа», — думал Ленька, пробираясь сквозь толпу. У самых дверей он увидел, наконец, самых что ни на есть настоящих моряков. Они были ладные, веселые, увешанные «лимонками», но не такого огромного роста, как представлял их себе Ленька. Это немного разочаровало. А еще больше, то, что один из них больно взял его за плечо и, глядя куда-то в сторону, равнодушно сказал:

— Сюда нельзя. Здесь, братишка, не цирк, а революционный комитет! Понял?

И оттолкнул от дверей: прямо в объятия Саньки.

— Что? Не пускают, — притворно посочувствовал Санька. — А ведь ты Цвиллинга во как знаешь. Как же так?

— Знаешь, — передразнил Ленька, — и что из того? Что же я каждому про то говорить буду? На всех углах кричать?

— Товарищ, — обратился к моряку Санька, — этот вот парень друг Цвиллинга. Ему надо, вот нам с ним, — поправился Санька, видя, как внимательно сдвинул брови матрос, — нам надо пройти к Цвиллингу. Он сам скромный, не скажет…

Но матрос еще более сдвинул брови, наклонил голову, прислушиваясь к разговорам за дверями.

— А? — очнулся матрос, — чего вы лопочете? Не мешайте, сейчас не до вас, салажата.

За дверями шумели. Входили и выходили разные люди: штатские, военные, даже казаки. И как назло ни одного знакомого…

…А там, за дверями кипело. Бегал, толкаясь, Бурчак-Абрамович. Писал на машинке, выстукивая одним пальцем свой первый приказ, комиссар по печати Василий Исаевич Мискинов. Звонил в мастерские Семен Кичигин и сдержанно, то и дело отводя трубку, ругался: связь была плохая.

Цвиллинг сидел за столом вместе с Коростелевым и жирным карандашом чиркал по исписанному уже вдоль и поперек листу:

— Итак, по порядку. Получается так, Саша, прежде всего вопрос о создании органов Советской власти в городе и губернии… Сегодня же соберемся и назначим время выборов и порядок выдвижения депутатов…

— Василий решил закрыть «Южный Урал», — Коростелев кивнул в сторону Мискинова, — завтра попробуем выпустить свою газету «Известия», там и поместим нашу программу…

— Главное — сказать о введении твердых цен на хлеб. И об изъятии оружия.

— Комиссар! — вбежал в комнату коренастый башкирин. — Упустили, понимаешь! Сбежал Архангельский, говорю, сбежал и хапнул из банка около двух миллионов! Денег нет…

Цвиллинг расстегнул ворот гимнастерки. Затянулся едким табаком. Взял карандаш. Спокойно постучал им по столу.

— Вот и следующий вопрос — о финансировании предприятий. Деньги достанем, будут деньги. Сегодня же объявим: на городскую буржуазию накладывается контрибуция. Сколько?

— Три миллиона? — вздохнул Бурчак, подняв могучую грудь так, что казалось еще немного и рубаха треснет, поползет.

— Четыре, — жестко сказал Коростелев, — Георгий звонил со станции, просил средства для восстановления железнодорожных построек…

— Так, раз комендант станции просит, то увеличим размер контрибуции, — Цвиллинг открыл дверь, крикнул одному из матросов: — Как там с телеграфом, наладили связь?

— Пока еще нет, — ответили из коридора: И тут в дверь проскользнул Ленька. Он тихо прокрался к стоявшему в углу дубовому резному шкафу и огляделся: догони не было. Ленька притаился.

Вбежал перепоясанный пулеметными лентами матрос:

— Связь установлена!

— Погоди минутку, — Цвиллинг вынул из кармана школьную тетрадь, вырвал листок и начал писать. Писал быстро, карандаш взлетал, чиркал и перечеркивал. Наконец, Цвиллинг отошел от стола и прочитал:

«Контрреволюция в городе Оренбурге и губернии, возглавляемая Дутовым, поражена. Противник в панике бежал после боя на 17 разъезде. Оренбург занят революционными отрядами Кобозева и мичмана Павлова».

Цвиллинг Коростелеву:

— Посмотри, Саша, подойдет? Как, Василий Исаевич?

— Оце гарно, — взял листок Бурчак.

— Передай по телеграфу всем, всем, — сказал Коростелев матросу.

— Верно, действуй, браток, — одобрил Мискинов. И матрос сунул листок в кобуру, решил идти, но, заметив Леньку,