инженеры завода Бари – Блюменталь и Якоби. Первый из них потом приобрел известность своими работами по подъему затонувших судов, а второй открыл в Москве контору по железобетонным сооружениям и по постройке фабричных дымовых труб.

Семья моя вскоре приехала в Харьков, и мы жили на прекрасной даче около города, на берегу маленькой речки, в которой я всегда купался перед сном. Дачное место, кажется, называлось Григоровкой. В октябре жена с сыном уехали в Москву, а я перебрался на завод и продолжал работать до середины января 1897 года, почти закончив всю свою грандиозную работу. В это время в Москве происходили коронационные торжества, которые закончились Ходынской катастрофой: толпа в погоне за жестяной кружкой и узелком конфет была затиснута в овраг и несколько тысяч человек были раздавлены насмерть. Печальное начало царствования Николая II закончилось для него не менее печально.

Уже в Москве я получил в подарок от правления харьковского завода большой альбом фотографических снимков всех возведенных мною сооружений; надписью на альбоме была выражена мне благодарность правления. Через некоторое время мне прислали с завода именной жетон в память выпущенного тысячного паровоза. На заводе была построена тысяча паровозов в течение нескольких месяцев.

При отъезде из Харькова по отзыву директора завода и по распоряжению правления к моему содержанию в сто пятьдесят рублей в месяц было прибавлено еще по сто рублей за каждый месяц и выданы наградные в размере тысячи рублей. Я приехал в Москву богатым человеком и положил в банк на текущий счет две тысячи рублей.

Глава девятая

По приезде в Москву я поступил на службу во вторую инженерную дистанцию и был назначен заведующим зданиями Московского военного госпиталя в Лефортове. Мне была предоставлена казенная квартира в здании бывшего Лефортовского дворца по улице Коровий брод и отпущены деньги на ее ремонт. Это была роскошная квартира в третьем этаже в пять больших комнат высотою по восемь аршин, с прихожей, ванной и кухней. Окна выходили на южную сторону и стены были такой толщины и такой теплоемкости, что мы не топили печей чуть ли не до декабря. После капитального ремонта квартиры и ее меблировки, частью привезенной из Петербурга мебелью и частью купленной вновь, мы переехали из дома отца.

С самого начала своей деятельности в военно-инженерном ведомстве, в котором я должен был прослужить по полтора года за каждый год моего образования в академии (то есть я не мог выйти в отставку ранее пяти лет), я почувствовал неудовлетворенность в работе по ремонтам и по составлению мелких смет. Ведь я уже был искушен такой интересной работой, какая выпала на мою долю в Харькове. За все время моей службы до 1905 года я имел только три новые постройки: заразный барак в госпитале, здание офицерского собрания для драгунского полка в городе Твери и часть зданий саперных казарм в Сокольниках. Остальные работы состояли исключительно из ремонтов, когда решительно не стоит иметь инженеров, на содержание которых государство несет большие расходы. Если подсчитать стоимость содержания всего состава инженерного ведомства в Москве и стоимость производимых работ, то окажется, что казна платит за надзор по работам до двадцати процентов их стоимости. Тогда как достаточно было иметь двух-трех хороших архитекторов и небольшой штат техников, которые обходились бы не более пяти процентов с сумм, истраченных на ремонт и новые постройки. Естественно, что я стал сейчас же искать работы на стороне и вскоре занял место помощника участкового инженера по постройке московской уличной канализационной сети. На этой работе я пробыл один год и могу сказать, что мне знакомы каторжные работы. Участок моих работ был за рекой Москвой, в него входили Якиманка, Калужская и ряд прилегающих переулков. Я вставал в шесть часов утра и возвращался домой в восемь вечера. Весь день я проводил на улицах, и работа моя заключалась в нивелировке и даче отметок по реперам, а также в проверке укладки под землей канализационных гончарных труб. Для этой проверки необходимо было десятки раз в день спускаться по распорам в канавы, доходящие до трех и более сажен глубины, ложиться в канаве на живот и проглядывать линию труб между смотровыми колодцами, в которые с одной стороны опускался фонарь. У нас были инструменты с зеркалом под углом в сорок пять градусов, которые можно было опускать в колодец и просматривать линию труб сверху, но инструменты были постоянно заняты, не давали ясного изображения, и все равно приходилось лезть в канавы для просмотра соединений и стыков труб. Хорошо еще если приходилось работать в сухом грунте, а при грунтовых водах я вылезал из канавы настолько грязным, что надо было надевать пальто, и на подкладке его образовывалась кора грязи. Во время перерыва в работе от двенадцати до двух часов я сидел в будке десятника, ел свою котлету с огурцом и нюхал сильный запах смоленого каната, который шел для проконопатки стыков труб. За эту работу я получал жалование в 75 рублей в месяц. Мой начальник – городской инженер В. К. Шпейер – не был привычен к подземным работам и, постоянно беспокоясь за тщательность укладки труб, заставлял нас проверять ее по нескольку раз. Однажды я застал Шпейера сидящим на краю канавы. Когда я обратился к нему с вопросами, то он ничего не ответил и только дико ворочал глазами с явными признаками душевной ненормальности. Пришлось проводить его домой. Врачи отправили Шпейера в отпуск на целый год для лечения нервного переутомления.

После этой работы я приступил к составлению смет на постройку в Москве на Бахметьевской улице нового здания Инженерного училища путей сообщения, теперешнего Института транспорта, а также к достройке и отделке дома в имении Соколово в пяти верстах от станции Химки. В Соколово я нанял для семьи дачу, совмещая работу со своими приездами на отдых два раза в неделю. Имение представляло собой удивительно красивую холмистую местность, пересеченную глубокими оврагами; ее называли русской Швейцарией. Это была историческая местность, там происходили соколиные охоты во времена Ивана Грозного. Соседняя деревня Куркино или Скуратово была вотчиной Малюты Скуратова, а про село Кобылья Лужа можно прочесть в романе Алексея Толстого «Князь Серебряный». В Куркине жил поп, который заговаривал от пьянства, и пьяницы из Москвы гуляли и безобразничали последний раз в местном кабаке. После жалоб помещика московскому митрополиту попа перевели в село Нахабино, где он продолжал свои заклинания пьяниц. Рядом с Куркиным было имение знаменитого доктора Захарьина, и после его