На самом деле у нее не было все хорошо. Письмо отчаявшегося зэка пришло аккурат через день после болезненного разрыва с молодым человеком, которого Марина любила и прочила себе в мужья. Сцена самого разрыва была отвратительной: они подрались, Марина расцарапала ему лицо, он поставил ей убедительный синяк прямо под глаз. Жизнь треснула, и лихорадочное письмо из тюрьмы пришлось как никогда кстати. Марина ответила на него инстинктивно – так же как и Громов, она нуждалась в человеке, от которого можно получить тепло, понимание и сочувственные слова. Далекий виртуальный собеседник идеально для этого подходил.

Громов расцвел. В основном в тюрьме случались обратные истории, то есть женщины уходили от своих сидящих мужчин. А случаи, когда кто-то создавал себе пару во время отсидки, считались невиданной, почти фантастической удачей. И хотя это было всего лишь одно-единственное письмо и о создании пары пока не могло быть и речи, Громов немедленно объявил сокамерникам, что у него завелась невеста.

Поначалу зэки заинтересовались – сгрудились вокруг взволнованного Громова, попросили потрогать, почитать и даже понюхать весточку из свободного мира. Но после того как содержание письма стало общеизвестным, интерес к молодому зэку остыл. Все поняли, что тот крупно приврал и девушка, которую он скоропалительно выдал за невесту, скорее всего даже не напишет ему второй раз. От досады, что их провели, старожилы камеры заставили Громова мыть пол, хотя была не его очередь.

Однако вскоре сокамерникам стало ясно, что переписка Громова и Марины – нечто большее, чем просто обмен письмами с банальными пожеланиями раз в сто лет. Зэки изумились, когда в один прекрасный день на тумбочке Громова появилась фотография худощавой, с волосами, обесцвеченными хной, девушки. «Это она, – во всеуслышание объявил Громов. – Моя невеста». Мужчины хмыкнули, но полы Громова мыть больше не заставляли. Более того, каждый из них в разное время позже попросил фотографию, чтобы рассмотреть поближе. Девушку на фото было сложно назвать красавицей, скорее она была миловидной, да, но для людей, годами не знавших женщин, Марина стала массовой, всепоглощающей эротической фантазией. Громов понимал, что авторитет его пошел в рост.

Изумление еще большее поразило зэков, когда девушка неожиданно согласилась приехать на свидание в тюрьму. Каждый из заключенных одновременно и хотел, чтобы это произошло – потому что это означало бы, что чудеса на свете все-таки происходят, и не хотел – потому что тогда это значило бы, что в жизни вновь повезло не тебе, а кому-то другому.

В назначенный час Марина приехала, и они три часа смотрели с Громовым друг на друга через большой казенный коричневый стол, за которым кроме них сидел надсмотрщик в зеленой форме. За это время зэк и девушка едва ли сказали друг другу пару слов, а тишину в комнате для свиданий прерывали только звуки мобильного телефона – его вертел в руках зевающий от скуки охранник. Когда время свидания подошло к концу, он поднялся, презрительно посмотрел на Громова и произнес: «Ну ты и лопух».

Пунцовый от стыда Громов, боясь смотреть на Марину, пошел обратно в камеру. Он был уверен, что все провалилось, что Марина никогда больше не приедет, не напишет и никакими другими способами не даст о себе знать. Ночью он, заливаясь слезами, накатал очередное огромное письмо, где в самых ярких выражениях просил прощения за свою робость, клялся в любви и верности и просил выйти за него замуж. Через три недели пришел ответ: Марина согласна.

«Что вы скажете теперь?» – Громов врывается в камеру, размахивая листком. Зэки собираются вокруг него, читают Маринин ответ, кивают, хмурятся и скупо поздравляют новоявленного жениха, после чего, разнервничавшись, все закуривают по сигарете.

Пиджак и ботинки присылает мать Громова. Те приходят с задержкой, к тому же пиджак оказывается на два размера больше и выглядит отвратно. Громов смотрится в нем как беспризорник, которому перепало из чужого добра. Рубашка и галстук, выбранные Мариной, напротив, приходятся впору – рубашка садится как влитая. Белоснежная, она прибавляет Громову стати, а галстук – яркий, красный и хулиганский, из-за чего к зэку мгновенно прилепляется прозвище Стиляга.

И вот настает тот прекрасный день, когда жениха надо вести под венец. Громов волнуется, нервничает – еще и потому, что за неделю до свадьбы один из охранников начал недобро подстебывать его на предмет того, «кто будет заниматься невестой, пока ты будешь сидеть здесь». Громов боится отвечать, чтобы не навлечь беду. Он знает, что охранник всесилен. Но шутку слышат зэки, она передается, и пока Громов продолжает отмалчиваться, все начинают наглеть. В мужском коллективе принято отвечать на обидные шутки кулаками – нерешительный Громов понимает это, но не может себя заставить.

«Эй, Стиляга, а знаешь, что я передам твою невесту своему брату, который сейчас на свободе?» Или: «А я завтра выхожу, парень, не надо там за кем-нибудь посмотреть?» – все это негромко и ехидно доносится с разных сторон каждый день. Громов слышит, заводится и копит злобу. К страху перед охранником примешивается страх того, что от него ждут поступка, драки, плевка – любого проявления собственнических чувств самца. Зэки проверяют, как далеко они смогут зайти, как низко смогут опустить Громова.

В вечер перед свадьбой тот решается, но выбирает себе самого мелкого оппонента – после очередной фразы набрасывается на малахольного сидельца, хотя подтрунивал над Громовым не он, а другой, гораздо более опасный человек. Громов вцепляется двумя руками в куртку хилого заключенного и пытается ударить его головой об стену. Удара не выходит, заключенный начинает визжать и царапаться – и в этих беспорядочных маханиях руками засаживает Громову два ногтя в щеку. Теперь уже очередь визжать Громова: ногти малахольного зэка обжигают его, Громов хватается за лицо, а все остальные ржут. Дело происходит в тюремной столовой. Громов отнимает руки от лица – они в крови, – осматривается, и тут в него со всех сторон начинают лететь хлебные катышки. Они летят со столов, со стойки раздачи еды и даже, кажется, с неба. Зэки показывают, что презирают его, но каждый в глубине души дико завидует Громову и его делам с женитьбой. Они хотят выместить на Громове свою зависть, хотя каждый из них уверен, что сам бы с легкостью пережил подобный позор, если бы назавтра ему предстояло лечь в постель с женщиной. От этого злобы становится еще больше, и поток хлебных крошек, низвергающихся на Громова, не иссякает. В то же время тот теряет