даже ощущаем его присутствие в сравнительно непрозрачных высказываниях модернистов, таких как О'Кифф, и абстрактных экспрессионистов, таких как Мазервелл и Ротко. Реалистичное или концептуальное, сентиментальное или политическое, искусство использует эти сотни миллионов лет упорной эволюции, чтобы сохранить радость интерпретации мира глазами - и, следовательно, чувствами - отдельного человека.

 

"Итак, Фей-Фей! Каково это - быть выпускником колледжа? Ну, почти."

Джин уже убрала со стола наши тарелки и резала пирожные, которые оставила остывать на прилавке. Этот десерт стал ритуалом после моего первого визита в дом Сабеллов почти четыре года назад; это было мое первое запоминающееся знакомство с американскими сладостями, и выражение моего лица, когда я откусил кусочек, настолько восхитило Джин, что она настояла на том, чтобы подавать брауни каждый раз, когда я возвращался. То, что это была простая магазинная смесь, не имело значения. Для меня ее пирожные были верхом наслаждения.

"Это очень волнительно. Но я не ожидал, что выбор того, что будет дальше, окажется таким сложным".

"Ты уже обдумывал варианты, о которых мы говорили? Аспирантура? Работа? Может, сначала немного попутешествовать?" спросил мистер Сабелла.

"Дай ей секунду, Боб!" засмеялась Джин, подавая нам десерт.

"Нет, нет, все в порядке. Это все, о чем я мог думать, на самом деле".

Шел 1999 год, и мое обучение в Принстоне подходило к концу. В очередной раз я оказался перед выбором между своими научными амбициями и реалиями жизни, когда соблазн аспирантуры столкнулся с необходимостью делать карьеру. А когда бум доткомов был в самом разгаре, это была настоящая дилемма: финансовый мир жаждал заполучить любого , у кого есть способности к цифрам и модная степень, полученная в подходящей школе, поэтому даже физики вроде меня становились объектом агрессивного рекрутинга со стороны вращающихся дверей игроков Уолл-стрит. Меня обхаживали Goldman Sachs, Merrill Lynch и другие фирмы с названиями, которые можно представить себе высеченными на величественных мраморных плитах. Они предлагали все: льготы, возможности для руководства, заоблачные стартовые зарплаты и, конечно же, настоящую медицинскую страховку. Они обещали избавление от долгов, прекращение работы в химчистке и безопасность для моей семьи в связи с ухудшением здоровья матери. Взамен они просили лишь, чтобы я бросил науку.

Размышляя об этом большую часть недели, я наконец затронул эту тему с матерью во время тихого часа в химчистке. Мы заняли привычные места: она - у швейной машинки, зажав между губами пару булавок и с одноглазой решимостью изучая свою работу, а я - рядом с ней, в роли помощника портнихи, распарывая швы на брюках, которые она готовилась удлинить.

"Мам, я думаю о своих возможностях. У меня было собеседование со всеми этими... "фирмами", кажется, ты их так называешь? Большие фирмы с Уолл-стрит. Должен признать, они заманчивы".

"Большие... типы с Уолл-стрит?"

Я понял, что уже вышел за рамки ее знакомства с жаргоном американской культуры.

"Ну, знаете, акции и торговля. Инвестиции. И все в таком духе. Конечно, мне придется многому научиться, но я думаю, что это то, чем я смогу заниматься, если действительно буду стремиться к этому".

"Ха", - ответила она категорично. "Ты этого хочешь?"

"Ну, я имею в виду... одна только зарплата изменила бы нашу жизнь, и..."

"Фей-Фей, это то, чего ты хочешь?"

"Ты знаешь, чего я хочу, мама. Я хочу быть ученым".

"Так о чем мы вообще говорим?"

Моя мать умела так быстро , что мне требовалась секунда, чтобы распознать ее, разрубить мою двусмысленность. Шах и мат в три хода. Я собирался в аспирантуру.

Мои профессора из Принстона часто говорили, что аспирантура - это не просто очередная академическая веха, а поворотный пункт, представляющий собой первый переход от студенчества к тому, чтобы стать чем-то вроде настоящего ученого, превратить страсть в путешествие, а увлечение - в личность, закалить образование, чтобы оно стало основой карьеры, репутации и жизни. Это была обнадеживающая мысль, которая прояснила стоявший передо мной вопрос, но в то же время сделала его еще более сложным. Я знал, что хочу быть ученым, но каким? С какой целью? Как я узнаю об этом?

Мой опыт обучения в Калифорнийском университете в Беркли заставил меня задуматься о загадке интеллекта и показал, что более глубокое понимание зрения может стать ключом к ее разгадке. Однако из этого осознания вытекали два пути: один - нейронаучный, обещающий все более глубокое понимание возможностей мозга, и другой - вычислительный, в котором основы инженерного дела могли быть применены для моделирования и, возможно, даже воспроизведения этих возможностей.

Я решил заняться и тем, и другим.

Изучение нейронаук и вычислительной техники - нетрадиционная пара, по крайней мере, среди магистерских программ того времени. Однако горстка учебных заведений смогла их принять, даже если для этого пришлось потрудиться. На самом деле, благодаря удивительной удаче, два лучших в мире учебных заведения предлагали именно ту программу, которую я искал.

Первой была двухпрограммная программа в Стэнфорде, сочетавшая нейронауки и электротехнику, которую возглавлял профессор Дэвид Хигер - редкий ученый со значительным опытом работы в обеих областях. Каждая деталь учебного плана Хигера казалась специально разработанной для меня, за одним неудобным исключением: он заканчивал свой последний год работы в школе, и программа не будет продолжаться в его отсутствие.

Вычеркнув Стэнфорд из списка, я обратился к альтернативной программе в Массачусетском технологическом институте, которая еще больше соответствовала моим интересам. Это было детище доктора Томазо Поджио, одного из первых исследователей в относительно малоизвестной области под названием "компьютерное зрение". Работа Поджио впечатляла меня уже тогда, и мое восхищение только возросло, когда я осознал, насколько она опережала свое время. Он черпал прямое вдохновение в архитектуре мозга, чтобы построить семейство алгоритмов, названных "коннекционистскими моделями" - плотно переплетенные системы обработки информации, не похожие на нейронные сети, - для распознавания содержания изображений.

Тем не менее, мне оставалось рассмотреть еще один вариант: Калифорнийский технологический институт, более известный как Калтех. Хотя у этого учебного заведения была своя богатая история и довольно гламурная связь с НАСА благодаря всемирно известной Лаборатории реактивного движения, нельзя было отрицать тот факт, что он был аутсайдером в рейтинге. Стэнфорд и Массачусетский технологический институт были одними из самых престижных учебных заведений на земле, и было трудно представить себе, что можно отказаться от предложения о поступлении в один из них, не говоря уже об обоих. Но Калтех был намного выше, когда речь шла об ассоциации с моими героями: Фейнман, Милликан и даже сам Эйнштейн читали там лекции на протяжении многих лет. По крайней мере,