это озна­ченная вера вела к мысли о предстоящем в близком буду­щем вторичном пришествии спасителя. — Вторым источником является образ страдающего и за грехи остальных людей приносящего себя в жертву отрока божия, как его изобразил Исайя, — образ, слившийся с чертами праведника Премудрости Соломона, который, оставаясь постоянным и послушным по отношению к богу, своему «отцу», терпит причиняемое ему поношение, но после своей позорной смерти прославляется богом и награждается бессмертием. Бог назначает его судьею над умершими. Тогда безбожники, виновные в его смерти, будут стоять перед ним и трепетать, а бог предаст их вечному проклятию, праведники же будут жить вечно и при­общатся к небесной славе (Премудр. 3, 8 и сл., 16 и сл).

«Умирающий бог» — говорит справедливо Баудиссин — «более антропоморфичен, чем какой-либо дру­гой». При этом ученый указывает на то, что страдающие и умирающие образы искупителей Передней Азии, в основе своей, вообще — не подлинные боги, а существа очень не­определенного характера: они стоят выше людей, но ниже богов, и обладают слабо выраженной индивидуаль­ностью. С другой стороны, страдающий отрок божий (и праведник) понимается в ветхом завете безус­ловно как человеческий индивидуум, как ни много у него черт, приводящих к заключению о первоначальной боже­ственной сущности их носителя. Первый представляется в некотором роде богом, собирающимся стать человеком; второй — человеком, близким тому, чтобы оказаться богом. Представьте себе оба образа слитыми в один, неопределен­ного небесного «сына человеческого» (как, по-видимому, именовался мессия в гностических кругах) превращенным в действительного человека из плоти и крови, — и вот, возникает образ богочеловека, сверхъестественная боже­ственная сущность которого, под влиянием Исайи и Псевдо­соломона, уплотняется в определенную человеческую индивидуальность. Такое слияние было тем возможнее, что образ мессии и без того колебался между небесным и зем­ным человеческим существом. Как бог, этот образ совпадал с мессией или христом иудейских мечтаний о спасителе: основа его была чисто естественная, — рост растений, свет, солнце; судьба его отражалась на небе в расположении звезд по отношению друг к другу и к солнцу, и ее можно было определить по этим данным. Как человек, он имено­вался Иисусом: этическая, по существу, основа возникно­вения этого образа из присущей религиозному сознанию. Потребности искупления вознесла бога из области языческой естественности в область религиозно-этического и сделала его объектом благочестия, совершенно отличного от того, которое господствовало в языческих естественных рели­гиях; и все человеческое в нем, его характер, его пережи­вания, его страдания, его смерть, его воскресение, оказалось предначертанным таинственными намеками в ветхом завете, и это можно было вычитать из писания с помощью обычного символического и аллегорического его истолкования.

И Гункель соглашается, что «вера в смерть и воскре­сение христа существовала в иудейских синкретических кругах уже до Иисуса». Но ведь это только половина правды. Как теперь выяснено, существовала «до» Иисуса и независимо от него не только такая вера во христа, — вера в небесного спасителя и «сына божия», который по повелению отца своего сходит на землю, откры­вает людям тайны божественного существа, нисходит в пре­исподнюю, ведет борьбу с демонами за плененные ими души и победоносным триумфатором над смертью возвращается в свою небесную обитель; существовала также и вера в Иисуса, праведного и безгрешного чело­века, который передает остальным людям сообщенное ему духом божественное откровение, навлекает на себя этим са­мым вражду безбожников, умирает, как искупительная за грехи ближних жертва, на древе казни и воскресает из мертвых, чтобы занять свое место на небе, рядом с богом. Существовал бог-христос и человек-Иисус. Оба они слились в одну богочеловеческую личность, и «Христос Иисус», или «Иисус Христос», стало обозначением для гностического начала искупления в его как божественной, так и человеческой форме проявления.

По аналогии с тем, как небесный и земной спаситель, бог и человек взаимно повлияли друг на друга, проникли друг друга и сообщили, друг другу свою природу, причем первый ссудил второму свою божественность, второй пер­вому свою человеческую индивидуальность и этическую определенность, и оба в конце концов слились в единую личность, — то же самое произошло и с их обоюдными при­знаками. «Столб» повешенного Иисуса (бревно с переклади­ной на нем в виде буквы «тау») слился в представлении с фигурою креста, первоначально присвоенного небес­ному. христу, солнцу в обеих точках равноденствия, и пре­вратился из орудия пытки в знамение спасе­ния, из «дерева» смерти в «дерево» воскресения и жизни. С другой стороны, астральный крест, «Χ»  (греческое «хи») мировой души в «Тимее» Платона, по­лучил одновременно значение дерева казни, к кото­рому пригвождалось солнце в осеннее равноденствие. Пред­ставление Платона о «повешенном» (распятом) на столбе праведнике перешло в представление о замученном правед­нике Книги премудрости Соломона и привело к тому, что символ осеннего погружения солнца в преисподнюю и воскресения его к новой жизни во время весеннего равно­денствия пробуждал мысль о некоем, безвинно замученном и повешенном врагами. Небесное и земное неразличимо слились воедино. Явление годового движения солнца оформилось в виде мысли о преследовании праведника. Само солнце получило черты отрока (слуги) божия, кото­рый за грехи людей претерпевает смерть на дереве, но с ве­ликою славою вновь воскресает. Отрок божий явился уже не «светом язычников», как называл Исайя мессию в качестве учителя народов, а «светом всего мира», именно солнцем, судьба которого обнимает в себе судьбу всех творений и является решающей для всей вообще действительности. А крест, являющийся, с одной стороны, как осенний крест и дерево казни, знамением зазорного и неприятного, вели­чайшего позора и «уничижения», — тот же крест, с другой стороны, как весенний крест и символ воспламене­ния огня, небесного возобновления солнечного огня и ми­ровой души Платона сделался знамением «возвыше­н и я», искупления от смерти и тьмы, воскресения и допу­щения к общению с богом, божественного просвещения (гносиса) и даже самого божественного сына, — сделался залогом и порукою вечной жизни.

IV. ИУДЕЙСКИЙ ГНОСТИЦИЗМ

Мессии Иисусу, страдающему отроку божию, при­шлось умереть за грехи людей на кресте, чтобы дать удо­влетворение божественной справедливости! Подобно выше­названным спасителям в языческих религиях искупления, Христос прошел через страдания и смерть, чтобы после того явиться во всей своей беспредельной силе и ве­личии! Это — идея, неслыханная и непостижимая для ря­дового иудейства, но настолько полная очарования, рели­гиозной глубины и значения, настолько радостная и желан­ная для всех тех, кто видел себя раз навсегда отринутым от достижения идеала законнического благочестия, что она, как молния, ударила в души людей, отвергнутых и прези­раемых официально-формальным иудейским благочестием, и нам вполне понятно, что они боязливо хранили ее, как священную тайну, и только в