Однако на самом деле ничего не кончилось, так как она не покидала его воображение. В последующие дни ему стало ясно, что его думы о ней не были просто абстрактными, но ассоциировались с глубокой болью, которая только возрастала и всё более распространялась. Ему также стало ясно, что эта боль не была связана только с гневом за свою поруганную честь, нет, то быль боль тоски и жалости. Это было тираническое чувство, требовавшее жертвы, никак не меньше саморазрушения. При том, что он весьма гордился своим триумфом, всё же тешил себя надеждой на то, что может подчинить свои своевольные предательские эмоции рано или поздно. Как бы то ни было, покой покинул его, и время своё он проводил в думах, обдумывая горе, мучаясь от воспоминаний. Иногда его охватывала слабость и он изнывал от боли, думая откровенно поделиться этим с Мухаммадом Иффатом. Однажды он дошёл до того, что он решил попросить помощи у самой Зубайды. Но то были моменты слабости, больше похожие на приступы лихорадки, после которых он снова приходил в себя и качал головой в растерянном удивлении.

Личный кризис придал его обычному поведению оттенок грубости, которой он сопротивлялся с помощью своей кротости и проницательности. Он терял контроль над собой лишь самую малость, да и то это было заметно только его друзьям и тем, кто близко его знал и привык к его мягкости, терпимости и такту. Члены семьи ни о чём не догадывались, так как его обращение с ними почти не изменилось. То, что и впрямь изменилось — это его настроение, скрывающееся за чувствами: его строгость из вымышленной превратилась в самую что ни на есть настоящую, пределов которой он и сам не знал.

Но и он не спасся от собственной жестокости. Возможно, сам же стал её первой мишенью. Он нападал на себя с бранью и унижал, и наконец стал постепенно признавать свой позор, убогость и ушедшую молодость, а затем утешать себя словами: «Я больше не сделаю ни единого движения, не стану унижаться ещё больше. Пусть мои мысли блуждают по всем возможным направлениям, а эмоции выворачиваются наизнанку. Я всё равно останусь там, где я есть, и никто не будет знать о моей боли, кроме Всепрощающего Милосердного Господа».

Однако он вдруг стал задаваться вопросом: интересно, она по-прежнему в том плавучем доме, или оставила его? И если она ещё там, осталось ли у неё что-то от его денег, чтобы жить независимо от других? Или она уже не одна там, а с тем мужчиной? Он часто задавал себе вопросы, но каждый раз испытывал мучения, проникающие из души в плоть и кости его и отламывающие от него по кусочку. Лишь тогда он испытал что-то вроде покоя, когда на память его пришла та самая последняя сцена в плавучем доме: он внушил ей — да и сам представлял — что это именно он отверг и презрел её. Но вспоминались ему и другие сцены, запечатлевшие его унижение и слабость, а также третьи — сцены незабываемого счастья!.. Воображение создавало и новые сцены, в которых они встречались, ссорились, требовали друг от друга отчёта, осыпали взаимными упрёками, а затем мирились и воссоединялись…

Это был сон, в котором он часто видел внутренний мир, кишевший разнообразными видами горя и счастья. Так почему бы не проверить, что стало с плавучим домом и его обитателями? Он мог отправиться туда, когда стемнеет, никем не замеченный…

И он пошёл, спрятавшись под сенью ночного мрака, словно вор. Когда он проходил мимо плавучего дома, то заметил свет, сочащийся из-за створок окна. Но он не знал, она ли зажгла его, или новый жилец. Сердце же его чувствовало, что это был её свет, и больше ничей. Глядя на дом, он представлял себе, что угадывает там дух хозяйки, и чтобы увидеть её воочию, всего-то надо постучать в дверь. Тогда она откроется, и перед ним окажется её лицо, как в былые времена, одинаково счастливые и грустные. Но что ему делать, если перед ним предстанет мужское лицо?! Да, она и впрямь близка, но как же всё-таки далека, и даже этот трап стал навсегда запретным для него. Ох… Оказывался ли он в подобной ситуации в одном из своих снов?! Она сказала ему: «Убирайся!». Сказала это от всего сердца, а затем пошла своим путём, как будто никогда и не встречала его, и даже не знала о его существовании! Если человек настолько жесток, то как можно ожидать, что он обратит внимание на просьбу о прощении и милосердии?!

Он ходил туда много раз, пока не стал останавливаться перед плавучим домом после того, как наступала ночь. Обычно он приходил туда до того, как отправиться на встречу с друзьями. Казалось, он и не хотел ничего такого делать, а просто удовлетворял своё бесплодное безумное любопытство. Один раз он уже хотел вернуться обратно, проходя мимо дома, как вдруг дверь открылась, и из неё вышел неразличимый во тьме силуэт. Сердце его затрепетало в страхе и надежде. Затем он быстро перешёл дорогу и остановился рядом с деревом, сверкая глазами в темноте. Тень пересекла деревянный трап и пошла по дороге в сторону моста Замалек. Тут ему стало ясно, что это была женская тень… Сердце подсказывало ему, что это она. Он последовал за ней на расстоянии, не зная, чем же закончится эта ночь. Она это была, или другая, кого же он преследовал? Однако он продолжал идти, сосредоточив внимание на её силуэте. Когда она дошла до моста и вступила в круг света от фонарей, его предположения подтвердились: это была Зануба, хотя и закутанная в накидку-покрывало, которую не надевала, когда жила с ним. Это удивило его, и он даже спросил себя, что же всё это значит. Он стал подозревать, что за всем этим что-то скрывается. Затем он заметил, как она направляется к трамвайной остановке в сторону Гизы, и ждёт там, сам же пошёл параллельно полям, пока не пересёк противоположную к ней сторону и не перешёл туда, где она стояла, но вне поля её зрения.

Когда подошёл трамвай, она села в него, и он бросился за ним и забрался, усевшись на сиденье в конце, что было ближе всего к выходу, откуда спускались пассажиры.