Шрифт:
Закладка:
Карл уехал на рынок.
Даника сидела выпрямившись, но подбородок упал на грудь, дышала она ровно. Уснула. Щекой Леон прильнул к ее платью. Мать и сын слегка улыбались во сне, абсолютно одинаково. Мирко готов был расплакаться. Так и должно быть. Так его сестры сидели со своими младенцами, пока не переехали с мужьями и детьми.
Он понаблюдал за Даникой и Леоном. Сначала смотрел на их спящие лица, потом на ее голые ноги: как они выглядывали из-под платья, симметрично стояли на полу, немного вывернутые, словно наблюдали друг за другом сквозь облако пыли. Ноги тоже усталые, тоже немытые. Но красивые. Ему захотелось встать на колени и дотронуться до них. Понюхать. Это его напугало. Раньше ему никогда не хотелось нюхать чужие ноги.
Мирко почувствовал напряжение внизу живота. В последнее время такое часто происходило, и при возможности он отыскивал место, где мог без наблюдателей снять напряжение. Старший брат Мирко как-то показал ему, как это сделать. Говорил, все мальчишки так делают. Брат научился у друга. Главное, сказал он, следить, чтобы его не обнаружили. Особенно мама. Это смерть. Она этого никогда не простит.
Мирко захотелось сделать это прямо сейчас.
И ему тут же стало стыдно. Разве это уместно рядом с чем-то настолько невинным, как спящая мать и ее младенец? Но вид голых ног вызвал в нем желание. И еще мысль о спрятанных под платьем грудях. Мечта поцеловать ее обнаженную кожу, попробовать ее. Мысли о сосках. О том, как этот маленький красный шарик будет ощущаться на языке. Он заметил, что сосок может меняться. Разбухать и съеживаться.
Он рвался из себя.
Мирко прокрался наружу, в укромное место за амбаром и курятником. Там он стянул штаны и ухватился за напряженную плоть. Ему пришлось прикусить губы, чтобы не застонать в голос.
Несколько кур остановились и удивленно поглядели, а потом с квохтанием удалились в лучах утреннего солнца.
О прикосновениях
Если не считать старушки, которая шьет рубашки, и Мирко, ко мне никто не прикасается. Иногда находится какой-нибудь паренек и пытается взять меня за плечо или за другую часть тела, но Мирко просит их отстать.
Если такое происходит, когда Мирко нет рядом, я должен постараться уйти, этому он меня научил. Если не получается, я должен стоять, опустив руки. Главное – ничего не делать.
Однажды меня кто-то ударил. Не поверишь, взял и ударил, хотя я ему ничего не сделал! Кулаком в живот. Бум! Он даже не злился, потому что потом улыбнулся и потер руку. Удивительно.
В тот же миг Мирко зашел в барак, так что я просто замер, опустив руки, и ждал, что он что-нибудь сделает. Он велел мне оставаться внутри, а сам вышел поговорить с тем парнем. Чуть позже он вернулся с разбитым носом и сказал, что меня никто больше не побеспокоит.
Говорить о произошедшем он не хотел.
Того парня я больше не видел, но слышал от других, что он выглядел похуже Мирко. Не совсем понимаю, что произошло: Мирко постоянно твердил, что драться нельзя ни за что на свете. Из этого ничего хорошего не выйдет.
Если бы я только мог понять, как можно вот так вдруг ударить кого-то… Бить неприятно. Приятно погладить.
Мирко может меня приласкать, когда мы наедине. Он говорит, надо быть совсем одним. Если кто-то увидит, поймет неправильно. Не представляю, что тут можно понять неправильно.
Иногда он разрешает мне гладить его, но только очень осторожно, плоской рукой. Сжимать руку нельзя ни в коем случае. У него на груди такие приятные темные волосы, они щекочут ладонь. Мне хочется схватить их, но я сдерживаюсь. Иногда мне везет, и он разрешает провести пальцем по усам, но тогда настаивает, что сам будет направлять палец.
Мне больше всего нравится, когда он гладит меня по шее и плечам. Это так приятно, что у меня на руках поднимаются все волоски. Тогда я говорю Мирко, что у меня шерсть дыбом. А Мирко отвечает, что я дурачина.
Странный ребенок
Иногда Даника давала Карлу то, о чем он просит. Ее утомляли приставания. Большой сильный мужик все время требовал ее внимания, как младенец. А если не получал – топил себя в самогоне. Или начинал ревновать. Как он вообще мог ревновать к собственному сыну? Жалко и изматывающе. И не очень возбуждало.
Иногда ей и самой хотелось, но ее уже не тянуло именно к нему. Речь шла, скорее, об удовлетворении низменной физической потребности, а Карл был мужчиной, с которым это можно было сделать. Как правило, все проходило в гостиной, пока Леон был в спальне.
– Почему ты перестала вопить? – пробормотал он как-то ночью после этого. Над полями висела холодным солнцем луна и светила в окна гостиной.
– Вопить?
– Ну, кричать. Раньше ты кричала.
– А, ну да, наверное.
– Мне надо делать что-то еще? – прошептал он с непривычной неуверенностью. – Я же не знаю…
– Нет, Карл. Все нормально.
– Это чтобы Леон не услышал? Он же спит. И ему все равно.
Она прислушалась к сыну в спальне. Тот шевелился, и она встала с дивана.
Карл тут же схватил ее за руку.
– Ты со мной почти ничего больше не делаешь. Помнишь, раньше…
– Спокойной ночи, Карл.
Ну, конечно, причина в Леоне. Сын не должен был ее слышать. Они и так слишком близко, но дело не только в этом. Кричать – отдаваться полностью, терять контроль. Терять землю из-под ног. Сбрасывать с себя ответственность. Этого она не хотела.
И, тем не менее, она мечтала сбросить все.
В грудном Леоне не было ни капли доброты. Он не только высасывал из матери молоко и силы, – он кусал ее, хватал за грудь, кожу и волосы с такой мощью, что ей приходилось бинтовать раны. Но кричать от боли, которую причинял собственный ребенок, она отказывалась.
Леон был как большой неуклюжий щенок, не контролировавший ни силу лап, ни силу укуса. Никому не нужный щенок, которого невозможно приручить. Он быстро научился подтягиваться и вставать, мускулов у него на это хватало. Этап ползания он перескочил. Несколько дней – и он научился ходить на своих крепких ножках. Точнее, ковылять, и прошло немало времени, прежде чем его походка стала сколько-нибудь напоминать нормальную, а полностью обычной она так и не стала. Словно мускулы Леона взяли все управление
