Наш Август смотрит сентябрём —

Нам до него какое дело!

Мы пьём, пируем и поём

Беспечно, радостно и смело.

Наш Август смотрит сентябрём —

Нам до него какое дело?

Здесь нет ни скиптра, ни оков,

Мы все равны, мы все свободны,

Наш ум – не раб чужих умов,

И чувства наши благородны.

Здесь нет ни скиптра, ни оков,

Мы все равны, мы все свободны.

Приди сюда хоть русский царь,

Мы от бокалов не привстанем.

Хоть громом бог в наш стол ударь,

Мы пировать не перестанем.

Приди сюда хоть русский царь,

Мы от бокалов не привстанем.

Друзья, бокалы к небесам!

Обет правителю природы:

«Печаль и радость – пополам,

Сердца – на жертвенник свободы!»

Друзья, бокалы к небесам!

Обет правителю природы:

«Да будут наши божества

Вино, свобода и веселье!

Им наши мысли и слова!

Им и занятье и безделье!»

Да будут наши божества

Вино, свобода и веселье!

А это?..

Кто за покалом не поет,

Тому не полная отрада,

Бог песен богу винограда

Восторги новые дает…

Право, хочется снова и снова повторять и цитировать, все песни, от и до. И как же хорош и созвучен этот языковский «покал» вместо «бокала»! У другого поэта «покал» так бы не отозвался. Даже порой хочется Мандельштама немного поправить:

…Дай Языкову бутылку,

Пододвинь ему покал…

И отношение к Языкову меняется быстро и кардинально. Это не значит, что из него перестают тянуть деньги и угощения и разорять до нитки. Голодный студент есть голодный студент. Но еще голодный студент отличается тем, что его не обманешь, есть у него особый нюх на хорошее и подлинное. К моменту посвящения в студенты (имматрикуляции) Языков для всего Дерптского университета – действительно поэт, их краса и гордость. Благодаря ему Дерпт становится легендой, поэтическим мифом, идеальным образом. И многое в нем товарищи и сотоварищи открывают заново. Оказывается, этот упитанный курносый барич – вовсе не «валенок», есть в нем и сила, и крепость, он и в бабки и в свайку играет так, что всем далеко, он и через костер перепрыгнет, а уж когда он мощными гребками пересекает реку, или на озерах блистает – не потягаешься с таким пловцом. А что он, по своему добродушию, питает отвращение к дуэлям, так это для кого другого был бы тяжкий грех, такому поэту – и такому прекраснодушному и отзывчивому парню – подобные чудачества даже не то, что простительны, без них, возможно, он не был бы всеми так любим.

И надо сказать, что Языков на удивление трезво и глубоко осознает и оценивает свое положение, свое место в жизни университетской и в жизни вообще.

В письме братьям 23 мая 1823 года:

«Теперь начинается для меня новое поприще, новый круг действий и вообще новое. По возвращении от вас и из Ревеля начну учиться фехтовать и верхом ездить, а танцевать едва ли буду: я здесь, пользуясь правом поэта, освобожден моими знакомыми от некоторых, как я где-то выразился, «законов моды беззаконной»; на меня смотрят совсем иными глазами, говорят об ином, требуют иного и вообще предоставляют мне вольности в обращении, словах и проч. и проч., какими мои товарищи – люди прозаические – не пользуются, и даже не смеют пользоваться. Очень выгодно, хотя только в этом отношении, быть поэтом!»

Много, неоднократно пишет он и о том, что сторонится излишне «светских» студентов, для которых образование – не развитие и обогащение личности, а необходимая ступень на лестнице хорошей карьеры, не более.

Да, если он и не видит людей насквозь, то все равно оценивает их с редкой проницательностью – и при этом, не в силах обидеть кого-то своим холодным или пренебрежительным отношением, продолжает со всем радушием поить, угощать и выручать даже духовно далеких ему людей.

В итоге, он порой оказывается настолько без денег, что не может расплатиться с лавочниками, не говоря уж о том, чтобы выехать из Дерпта и повидаться с родными хотя бы на большие праздники. Его письма к братьям, особенно к Петру, казначею семьи, пестрят отчаянными мольбами о срочной финансовой помощи: и на Рождество я к вам не попаду, и на Пасху, и опять я в отчаянном положении, и даже на короткий отдых на озера, за тридцать верст от Дерпта, чтобы от городской жары спастись, мне не отъехать, и деньги лучше перешлите заложив в книги или как-то иначе спрятав, потому что у лавочников хороший контакт с почтой налажен, и если деньги придут официальным переводом, они так налетят, что я этих денег и не увижу… Несколько раз, когда Петр Михайлович, семейный казначей, отправляет ему по тысяче рублей, Языков пишет братьям, что ему эти деньги «как капля в море». Общие суммы на пребывание Языкова в Дерпте каждый год вырастают тысяч до десяти, и все равно, когда он окончательно покидает Дерпт, приходится «выкупать» его, чтобы он имел право уехать… Составляют полный список всех долгов, и общая сумма переваливает за двадцать девять тысяч… Как сейчас бы сказали – «Зацени!» Приблизительно столько стоила хорошая деревня, близкие к этому оценки выставляли и Болдину, и Михайловскому. И братья (Петр, конечно, деньги в его руках) заплатили, ни слова не говоря. Брат – поэт, и вообще любимый младшенький, ему можно…

Вот так. Николай Языков то в блеске и роскоши и много студенческих компаний у него пирует, стараясь, как верблюды, наесться впрок, то он мается почти на чердаке, в убогой мансарде, перебиваясь с хлеба на воду в ожидании очередных денег. Люди, его знавшие, несколько раз проходились в воспоминаниях насчет того, что свои лучшие вакхические песни Языков как раз и написал, сидя на чердаке на хлебе и воде, ведя совершенно (поневоле) трезвый и аскетический образ жизни. Вот, мол, разрыв между поэзией и правдой. На самом деле, никакого разрыва нет. Пока приходится поститься, Языков в мечтах и воображении уносится к недавнему прошлому, когда всего было вдоволь – и к недалекому будущему, когда опять