Шрифт:
Закладка:
Далее упоминания о Воейковой будут рассыпаны в письмах всех последующих лет – причем в самом разнообразном тоне. То в чисто информативном («Воейкова остается здесь на все лето.»), то в восторженном и даже более («Кстати или не кстати – о Воейковой: это такая женщина, какой я до Дерпта не видывал; прекрасно образована, а лице – какого должно искать с фонарем между потомками ребра адамова.»), то не без ревнивой язвительности («Она чрезвычайно любит Баратынского и Льва Пушкина; это мне непонятно и не нравится: я их обоих знаю лично. Правда, что Воейкова не монархическая, но я не хочу также верить, что она res-publica: вот тебе латинский каламбур») и даже некоторого отторжения («…в этот раз она не очень сильно на меня подействовала; прежде я как-то более принадлежал или хотел принадлежать ей, ныне все шло без особенностей; она не произвела ни одного стиха, ни одной любовной мысли моей Музе.»), то опять – восхищение и печаль.
В целом же можно говорить, что Языков трезвеет. Вот он отписывает брату Петру 11 марта 1825 года после очередных встреч и долгих бесед с Воейковой:
«На сих днях сюда приехала Воейкова. Понимаешь? Прекрасная женщина: как образована, как умна и как часто очаровательна – даже для самого разборчивого вкуса! Ты, верно, знаешь, каков ея муж: подлец, сквернавец и гадкой; несмотря на это, никто от нее не слыхал и слова о том, что она его не любит, что вышла за него по неволе; между тем это всем известно: не правда ли – прекрасная, божественная женщина! Жаль только, что судьба с нею так глупо распорядилась: как жить вместе подлости и благородству, черту и Ангелу, красоте и безобразию?..» Да, Воейков, как мы уже видели, не из лучших был представителей рода человеческого – но резкая перемена Языкова к Воейкову не слишком объяснима тем, что «всем известно», что Воейков подлец. Знал он за ним дурные стороны – и все равно был благодарен, что Воейков так продвигал его произведения. А тут благодарность развеивается как дым. И так и видишь, как тонкая, умная, опытная и образованная Воейкова «на раз раскручивает» еще (да и до конца жизни) вполне простодушного Языкова, как говорит со вздохом, в котором читается всё: «Нет, я никогда не скажу, что не люблю своего мужа…» – и полная победа, и еще один у ее ног и готов мыслить и чувствовать только как она.
Не так ли она крутила и благородным и прямодушным Александром Тургеневым?
Но быть простодушным – не значит быть идиотом или просто глупцом. У Языкова зоркий глаз и наблюдательный ум, умеющий сопоставлять и делать выводы. Всего через месяц, 14 апреля, он пишет брату Александру:
«Я не вовсе понимаю поступки Воейковой со мною: в обращении она чрезвычайно холодна со мною, а постоянно просит стихов моих – может быть, последнее делается в пользу мужа…»; через два года выразится еще определеннее, в письме к тому же брату 30 января 1827 года: «Ко мне сильно пристает Воейков, желающий затащить побольше в Славянина моих стихов; действует, и очень политически, через жену». То есть: различать стал, что и для четы Воейковых, при всех неладах между ними, в какие-то важные моменты становится истинным, что «муж и жена – одна сатана»…»
Смутила – а скорее, напрягла – Языкова и не очень понятная роль Воейковой в его отношениях с Марией Дириной. Языков довольно быстро попал в радушный и гостеприимный дом русского семейства Дириных, широко распахнутый для гостей. Многие студенты там бывали. Можно сказать, что Языков увлекся Дириной. Но еще прежде он искренне привязался к ее матери, Анне Сергеевне Дириной. Ей он посвятил одно из лучших своих дружеских посланий, «Ответ на присланный табак», превратив такую прозаическую вещь, как присылку спасительной порции табака поиздержавшемуся студенту без копейки в кармане, в завершенную картину поэзии быта, в цельный образ жизни, проникнутой поэзией и вдохновением:
Скучает воин – без войны,
Скучает дева – без наряда,
Супруг счастливый – без жены,
И государь – без вахт-парада.
А я, презритель суеты,
Питомец музы, что скучаю?
Веселой нет со мной мечты,
И вдохновенье забываю.
Как без души – без табаку
Студент, его любитель верной,
За часом час едва влеку
С моей тоской нелицемерной.
Как часто, в грустной тишине.
Хожу в карман рукой несмелой:
Там пусто, пусто – как в стране,
Где пламя брани пролетело.
Бывало: с трубки дым летит,
Свиваясь кольцами густыми,
И муза пылкая дарит
Меня стихами золотыми.
Но все прошло – и все не так!
Восторги – были сон приятной
Ох! не призвать мне, о табак,
Твоей отрады ароматной!
Сижу один – и вслух дышу,
Собой и всеми недоволен,
Я не читаю, не пишу,
Вполне здоровый, будто болен.
Так, вечно жадная забав,
Давно прошедшая Леила
Сидит печально, потеряв
Свои румяна и белила.
Ничто ее не веселит,
Не милы пышные наряды,
И взор потупленный блестит
Слезами горькими досады.
Близко сошелся Языков и с братом Марии, Петром Николаевичем. Когда тот собрался в Петербург, Языков не раз хлопочет и напоминает в письмах братьям, чтобы они приняли Петра Дирина как можно радушнее.
Сама Мария Дирина, по всему, что о ней известно, была девушкой скромной, простой в обращении, и при этом очень чуткой, с тонким вкусом и великолепным образованием. Языков увлекся ей и вписал в ее альбом много стихов. Он несколько раз готов был сделать ей предложение – и каждый раз вмешивались те или иные обстоятельства… А так, кто знает… Во всяком случае, ее замужество – в 1827 году она вышла замуж за профессора Дерптского университета фон Рейца – он пережил чуть ли не как трагедию.
А в письмах к
