Шрифт:
Закладка:
Написанные давно, еще в годы гоминьдановского господства, эти слова когда-то выражали право китайского народа на революцию против мрачного и темного, полуколониального режима. Но в 1966 году, спустя семнадцать лет после Освобождения, в стране, называющейся народной республикой, против кого обращался сейчас такой девиз? В первой инстанции, конечно, против «рабочей комиссии».
Привыкнуть к будням «культурной революции» мне никак не удавалось. Занятий с преподавателем не было — я занимался сам, а для разрядки уходил в город. Стоило пересечь линию ворот, и начиналась нормальная, трудовая жизнь скромного и приветливого народа. Тихие, прохладные даже летом книжные магазины, любезность и предупредительность в ресторанах и кафе, улыбки продавцов на улицах, что бы они ни предлагали — фрукты или овощи, мороженое или печенье. Университет же походил на сумасшедший дом, и я жил в нем, огражденный, как стеклянным колпаком, своим иностранным гражданством.
Засидевшись как-то в гостях по случаю дня рождения у нашего стажера, я возвращался в общежитие глубокой ночью. Автобусы уже не ходили, на такси не было денег, да и найти такси в Пекине не просто — надо заказывать со стоянки. Куда проще прошагать по прямой как стрела, узкой асфальтовой ленточке с запада на восток. За час я обычно доходил от Института языка до своего Педагогического университета.
Город тих и безлюден, все спят, мирно тянутся вдоль шоссе капустные огороды, квадратики пшеницы и высокорослой кукурузы, и даже ярко-зеленый низкорослый рис. Среди серых, вросших в землю старых домиков под черепицей в ночном небе четко вырисовываются массивы кирпичных зданий институтов, заводов, элеватора. Зеленым гребнем проходит старинный городской вал — ему уже за шестьсот лет, и он порос сосной. Колючей проволокой окружены серые четырехэтажные поселки засекреченных министерств и заводов. Наконец передо мной возникает старинный глиняный дувал двухметрового роста — ограда моего университета с южной стороны.
Когда я подошел к воротам, был уже второй час ночи. Ворота закрыты, дежурные спят. Успеваю подумать, что усталость помогает «рабочей комиссии» наводить порядок. Перед воротами постукивают и робко покрикивают запоздавшие китайские студенты. Их человек шесть, есть и девушки.
— Опоздали? — спрашиваю я.
— Все спят, открыть некому, — дружелюбно ответил мне человек лет двадцати пяти, к которому притулилась девушка в очках.
— Махнем через ворота? — предложил я и, не дождавшись возражений, перелез первый. Все дружно последовали моему примеру, а девушка даже попросила помочь ей. От ворот мы пошли втроем.
Когда-то оба — моих попутчика учились на факультете русского языка. Теперь им заменили его на английский, но говорили они еще плохо, только отдельные слова. Мы расстались дружелюбно, но познакомиться и назвать свои имена они не решились.
На развилке я свернул влево и, перешагнув через глубокий кювет, хотел было пройти напрямик мимо котельной к своему общежитию.
— Товарищ! Подождите! — вдруг окликнули меня.
Сзади спешил уже немолодой низкорослый человек. Подойдя поближе, он вскинул на меня свои очки и сказал:
— У вас есть время поговорить со мной?
— Пожалуйста, хотя время уже позднее, — отвечал я.
— Я знаю. Но, понимаете ли, днем с вами нельзя разговаривать, особенно мне — у нас сейчас культурная революция. А мне хотелось бы с вами поговорить и посоветоваться.
— А почему именно со мной?
— Вы единственный советский человек в нашем университете, и вы не станете доносить на меня, не так ли? К тому же у вас ясная позиция. Правда, я с ней не согласен. Не думайте, что я поддерживаю линию современных ревизионистов. Но мне не по душе и то ожесточение и неблагодарность, с которой у нас нападают на Советский Союз, и то, как вас, советских, тут боятся и запрещают нам с вами разговаривать. А мне хотелось бы с вами поспорить!
— А у меня нет никакого желания здесь спорить с вами, — сказал я.
— Это ваше право, — миролюбиво согласился он и с недоверием спросил:
— А что, вы продолжаете учиться?
— Да.
— А как же культурная революция?
— Стало труднее учиться.
— У нас теперь никто не учится и не работает. Вы один во всем университете.
Помолчав немного, он сказал:
— Я хочу с вами посоветоваться потому, что знаю, с кем говорю. Вы не обижайтесь, но вас так называют — советский ревизионист. А как вы сами себя называете?
Его вопрос меня, признаться, озадачил. Пришлось размышлять вслух:
— У нас нет никакого нового названия. Как мы звались коммунистами, марксистами и ленинцами, так и зовемся.
— Ах так. Игнорируете… — проговорил он задумчиво. — Сейчас я вам поясню, в чем дело. Знаете, у нас в Китае часто бывает так, что людям сначала дают высказаться, выдвинуться, проявить себя, а потом уничтожают. Tax было у нас с правыми элементами в 1957 году. Сначала им дали свободу слова, выпускали на собраниях, печатали в газетах, а потом всех либо в деревню выслали, либо опозорили навсегда. Вы знаете об этом?
— Знаю, — сказал я. — Все китайские друзья, с которыми я познакомился в Москве на фестивале молодежи, после 1957 года исчезли…
— Значит, знаете, — кивнул он удовлетворенно. — Но так было тогда с правыми. А не будет ли того же сейчас с «левыми»?
— Как с «левыми»? — удивился я.
— Я ведь, знаете, «левый» элемент, — скромно сказал он.
Услышав слово «цзопай», которое теперь часто встречалось в дацзыбао, я посмотрел с любопытством на человека, который до сих пор казался не слишком-то интересным.
— Вы «левый»? Вы из тех, кто призывает уничтожать людей?
— Я не разделяю всех взглядов «левых», — торопливо заговорил он. — Но часто их повторял и всегда держался с ними вместе! Я думал, так безопаснее. Вы не способны понять, что такое наша жизнь. Каждый из нас непрестанно подвергается опасности. У нас каждый год обязательно движение, а стать его жертвой легче легкого. Я с «левыми», чтобы уцелеть самому. Я знаю, вы верите в гуманизм, но у нас гуманизма нет. Это буржуазный пережиток, а у нас только классовая борьба и классовые чувства. Пощады нет. Я думал, что, если буду повторять самые резкие и сильные призывы, меня не тронут.
— А вас тронули? — спросил я.
