– Я не хочу есть. Твой кофе меня подкрепил. Мы можем пойти прямо сейчас.

Мы вышли втроем: впереди Эвника, а следом Феофан и я. Мы снова прошли по коридору и остановились у цветочной подставки.

Я был готов к ужасному зрелищу и даже начал принимать соответствующий печальный вид. Клетка снова была на месте, но дверца была закрыта, а внутри летала, размахивая крылышками и щебеча, прекрасная птица, полностью соответствующая подробному описанию Феофана.

– Но это же не чучело. Или меня обманывает зрение и слух? Она прыгает, поет!

– Это – жизнерадостный живой кардинал, – сказала Эвника.

– Только не говори мне, что он воскрес! Нет, я даже слышать не хочу, что он пережил ложную смерть! На сегодня достаточно, я больше не выдержу.

– Это не наш, – объяснила она мне, – бедный Пипикос остался у бальзамировщика. Он, сидя на полированной подставке, должно быть, украшает теперь какой-то другой дом.

– Хм, прекрасное украшение! – сказал я про себя, испытывая отвращение ко всем забальзамированным животным и птицам.

– Нам повезло, – продолжала она, – какой-то его клиент незадолго до того, как я пришла, принес ему на бальзамирование другого полудохлого кардинала, точно такого же, как наш, а бальзамировщик его пожалел, все не решался его прикончить. Тут как раз и вошла я. «Давай посмотрим, кума, – говорит он мне, показывая на полку, куда временно поставил чужого кардинала, – может, я смогу что-нибудь с ним сделать. Грех пропадать такой птице. Я сделаю все, что могу». Он, знаете, очень ученый человек, к тому же, как и вы, уважаемый, немного доктор. Он всю жизнь с птицами. В молодости у него был большой магазин: он выращивал, продавал и лечил всевозможных певчих птиц. Я вернулась через три дня. «Эвника, – говорит он мне, – я спас его. Но только никому ни слова, даже попу на исповеди. Я вам очень благодарен. Значит так, забирай его сейчас же в этом бумажном пакете, я наделал там дырочек, чтобы он мог дышать, и быстро уходи. Он будет составлять вам компанию много лет. Ему всего два года. Но внимательно соблюдай инструкции, которые я записал здесь на бумажке. Возьми еще вот эту коробку с семенами. Пока что он будет есть только их. И эту бутылочку. Будешь добавлять ему в воду по десять капель в день еще две недели. Но не думай, что он будет петь, как соловей, пока не пройдут два месяца».

– Невероятно, Эвника! – воскликнул я, – это радостное известие! Вечером мы все вместе это отпразднуем. Я вас угощу. Пригласим и господина Стифаса. Мне в голову только что пришла хорошая идея. Как вы смотрите на то, чтобы сменить название постоялого двора? Не «Гостеприимная пустынь», а «Гостеприимный кардинал»?

– Чего вам только не приходит в голову, золотой мой господин Агафий! – сказала она, вне себя от радости.

– А знаешь, – вспомнил я, – у вас еще рыбки были, там, в аквариуме. Я вчера их видел, и мне показалось, что им нехорошо живется. Им дышать нечем, воды было мало.

– Пойдемте посмотрим, – сказала она, бросив последний, полный обожания, взгляд на кардинала, и повела меня вглубь другого коридора.

На этажерке, в квадратном аквариуме, который сверкал, как хрустальный, и был до краев полон чистейшей водой, плавали счастливые белые сазаны, иногда они подплывали поближе, а потом поднимались на поверхность поесть корма.

– Ура, Эвника! Ты сокровище!

Феофан, польщенный, покраснел больше, чем она.

– Теперь я вас оставлю, пойду немного прогуляюсь, а потом вернусь отдохнуть. Спасибо вам за все. Не забудьте о моем приглашении на вечер. Сообщите и господину Стифасу.

– А вы не забудьте номер вашей комнаты: семь.

Я вышел во двор немного пройтись. Дошел до колодца. Лошадь, привязанная к его вороту, даже не шевелилась.

– Эй, вперед, – крикнул я, хлопнув ее по заду, – давай!

Лошадь пошла, ворот затрещал, на втором круге ржавые ведра стали подниматься, наполненные водой, которая выливалась, пенясь, в каменный желоб, а оттуда в канаву для поливки сада. Я наклонился и зачерпнул воды, отпил, намочил лицо и волосы.

Глубоко вдохнул, чтобы проветрить легкие.

Меме только что выглянул из окна и смотрел на меня, поглаживая бороду. Он по-дружески помахал мне рукой. Я ответил на его приветствие.

Подготовка

Я вижу весы даже своими слепыми глазами.

А глаза я выколол, чтобы не видеть весов.

Антонио Поркиа

Дверь была приоткрыта – я толкнул ее и вошел, бесшумно закрыв дверь за собой.

Я нашел его, как всегда, в кабинете; он сидел на высокой скамейке, склонившись над столом. Его ноги безжизненно свисали из-под широкой ночной рубашки, словно деревянные.

– Как дела, Агелай? – спросил я, приблизившись. – Может, я тебе помешал?

Его голова лежала на чаше старых рычажных весов – грудью и левой рукой он опирался на стол, а правой искал гири, лежавшие рядом. Выбрал одну, повертел ее в руках и позволил ей упасть на вторую чашу, при этом глаза его за очками в проволочной оправе почти выпрыгивали из орбит, стараясь проследить за указателями – двумя свинцовыми головками голубей, покрытыми серебряной краской, которые начали качать своими клювами.

– Оставь ты эти манеры! Знаешь же, что я тебя ждал. Даже дверь открытой оставил, – ответил он сквозь зубы, не оборачиваясь.

– Спасибо, а не думаешь ли ты, что этот твой дружеский поступок был несколько рискованным? – заметил я, нагибаясь, чтобы собрать с пола валявшиеся тут и там листы бумаги, исписанные беспорядочными записями и иероглифами его математических расчетов. – Только представь, если бы вместо меня вдруг на пороге появился нежелательный посетитель! – добавил я и, разложив бумаги на столе, сел рядом с ним.

Он медленно поднял голову с чаши:

– Нет, Прокопий, ты прекрасно знаешь, что твой покорный друг Агелай больше не практикует – он давно препоручил достойным коллегам заботу о своей клиентуре, и никто из знакомых и друзей – кроме тебя – не знает его нового адреса.

– Но ведь мог ворваться какой-нибудь сосед, или курьер, или кто-то, кто ошибся адресом, или не знаю, кто там еще, – настаивал я.

– Совершенно невероятно, что может произойти подобное, конечно, если ты будешь приходить вовремя, как всегда поступал – я должен это признать – поначалу. Однако я с прискорбием отметил, что в последнее время ты все больше опаздываешь. Прикажешь принять эту непунктуальность за проявление нежелания? За скрытое предложение разрыва нашего сотрудничества, объявить о котором прямо ты, быть может, избегаешь? Скажи мне откровенно,