XXIII

А Зиммер действительно побывал на Смольном дворе. Он был постоянным, ежедневным и дорогим гостем Бурцевых, а это обстоятельство привело его и в Смольный.

Молодой человек безвыходно сидел у старика, с ним и его внучкой, и почти перестал вращаться в столичном обществе и делать вечера у себя. Он стал не только их другом, но будто родным…

Дело в том, что между Бурцевым и молодым человеком произошло одно важное объяснение. Зиммер поведал старику то, что было его тайной, самой сокровенной. И после этого Бурцев стал не только дружески относиться к молодому человеку, а стал любить его, как родного сына.

Бурцев узнал то, что знал только один человек на свете, да и тот был не в столице и не на свободе, а сидел в каземате Шлиссельбургской крепости.

Бурцев узнал от Зиммера, что он не Зиммер, что он Пётр Львов… играющий своей головой, чтобы спасти отца.

Поражённый этим открытием, Бурцев решился, не говоря юному другу ни слова, начать усердно хлопотать за него и за его отца. У старика был сильный заступник в Петербурге. Но чьё покровительство защищало его — было тайной, было загадкой.

Между тем, сидя у Бурцевых, чиновник канцелярии герцога Зиммер делал своё дело.

Он по крайней мере раз в неделю ездил в Шлиссельбург ради сыска и допросов… Особенно усердно он якобы занимался делом одного арестанта, дворянина Козлова. Он так сумел устроиться, что видал теперь старика отца наедине: или у него в камере, или вызывая, якобы к экстренному добавочному допросу, к себе в комнаты, когда при нём не было никаких приказных и писарей…

Одновременно он стал любимым барином старика сторожа. Игнат обожал «Генриха Иваныча», и что бы ни делал господин Зиммер, ослеплённый Игнат ничего не видел и не замечал. Так, сторож нисколько не удивлялся, что Зиммер часто приходил сам наверх ради допроса заключённых Львова и Козлова. Он брал ключи от их камер, отправлялся к ним и сидел подолгу… Каждый раз, что Зиммер приходил или уже выходил, он просил Игната принести себе квасу из подвала, который был довольно далеко. Игнат бегал с удовольствием, но просил барина посидеть у себя в каморке и посторожить за него. Хотя все заключённые были на запоре, но Игнату всё-таки не дозволялось отлучаться с места.

— Уж ты, Генрих Иваныч, посиди покуда, — говорил Игнат.

— Посижу, посижу… Пустое место постерегу! — отзывался шутя «Генрих Иваныч».

Однажды сыскной судья пришёл повидать заключённого Львова, взял ключ от его камеры и послал Игната за квасом.

С ним вместе был какой-то парень вроде мастерового.

— Веду вот его, — сказал он шутя старику, — чтобы уличить упрямицу Львова.

Игнат, конечно, не обратил на парня никакого внимания. А между тем, пока сторож бегал в подвал, а судья сидел на кровати заключённого, мастеровой что-то орудовал у замка двери камеры и наконец сказал:

— Готово!

— Не ошибёшься? — спросил Львов.

— Как можно! Не впервой. Дело простое.

Так понемногу ладилось и готовилось всё до мелочей, чтобы старик Львов очутился на свободе.

Но вместе с заботой об отце у молодого человека явилась новая тайна, сердечная забота, в которой он никому не сознавался.

Постоянное пребывание у Бурцевых не обошлось даром.

Если молодой человек полюбил старика, как родного отца, то одновременно в нём возникло какое-то новое, дотоле им ещё не испытанное чувство к молоденькой Лизе Бурцевой. И он привязался к ней самым наивным образом. Будучи уже сильно влюблён, он этого сам как бы не подозревал.

Быть может, из-за этого-то он у Бурцевых и бывал так часто.

Между тем это сближение было несколько опасное. У старика дворянина была установившаяся твёрдо репутация заклятого врага немцев, и только тайный заступник спасал его.

Старик пользовался давно особым расположением и уважением самой цесаревны, как верный слуга её великого отца. Вот в чём была вся сила. И конечно, если бы не это, то он был бы давно уже взят, судим и сослан. При его невоздержности на язык и при его большом состоянии ему следовало уже давно сгинуть. Для этого было даже два повода: было на что сослаться при обвинении и было чем воспользоваться при осуждении, то есть было что конфисковать. Однако тайна, что Бурцев был цел, заключалась, собственно, ещё и в том, что цесаревна была в отличных отношениях с герцогом и все просьбы, с которыми она обращалась к нему, неизменно им исполнялись.

Однажды, давно, Елизавета Петровна, узнав от старика, что он опасается за свою судьбу, переговорила с Бироном и попросила не трогать старого слугу её отца, отвечая за него, что он, помимо ворчания, ни в чём не виновен и никогда не будет виновен. И сам герцог однажды на доклад Шварца приказал раз навсегда оставить Бурцева в покое.

В другой раз страшный начальник Тайной канцелярии генерал Ушаков доложил самой императрице о глупых речах старого дворянина на счёт немцев. Государыня рассердилась и приказала тотчас арестовать его, но герцог страшно воспротивился, и делу не было дано хода.

Желая теперь как-нибудь прийти в помощь молодому другу, Бурцев доложил об нём цесаревне. Львов был представлен ей стариком, конечно, тайно, тем не менее сыщик Лакса видел его на Смольном.

Цесаревна обещала в случае беды заступиться за молодого человека, но дело его было мудрёное.

Наконец, у молодого Львова была и третья забота теперь, которая кончилась только недавно успехом. Он решил, чтобы ко времени освобождения отца сестра Соня была бы в Петербурге.

После долгого ожидания он наконец накануне дня именин сестры встретил её и обнял после долгой разлуки. Соня приехала со старой няней, и хотя была счастлива и рада, но вместе с тем почему-то задумчива.

Львов, опасаясь присутствия сестры, которая могла его выдать, поселил её вне Петербурга в деревне, называвшейся Казачьей слободкой, и сюда тайно ездил он верхом в сумерки и возвращался ночью домой.

Соня была грустна иногда, но на расспросы брата из ложного стыда ни словом не обмолвилась на счёт сближения с Коптевым.

Львов ждал, что всё понемногу устроится, но вдруг случилось нечто, что, как страшный удар грома, поразило его.

Однажды, переходя двор канцелярии, он увидел офицера с двумя солдатами, которые направлялись к нему навстречу. Он сразу заметил, что солдаты идут около офицера не в качестве подчинённых ему, а скорее в виде конвоя. Вглядевшись в лицо офицера, он ахнул, оторопел, как-то странно засеменил