Шрифт:
Закладка:
Коровам нужно пространство.
Я чувствовал их.
Всякий раз, когда мы с Джорджем находили группу отставших животных, мятежную шайку мелкого рогатого скота, это было особенно непросто. Было жизненно важно держать их вместе. Если бы они разбежались, нам бы здорово досталось. Потребовались бы часы, чтобы собрать их, и тогда день был бы испорчен. Если бы одна из них бросилась прочь, скажем, в заросли деревьев, Джорджу или мне пришлось бы мчаться за ней на полной скорости. Время от времени, в середине погони, низко свисающая ветка выбивала тебя из седла, возможно, сбивала с ног. Когда ты приходил в себя, ты проверял, нет ли сломанных костей, внутреннего кровотечения, в то время как лошадь угрюмо стояла над тобой.
Хитрость заключалась в том, чтобы никогда не затягивать погоню. Долгие погони изматывали корову, уменьшали её жировые отложения, снижали её рыночную стоимость. Жир — это деньги, и с австралийским скотом, у которого изначально было мало жира, не было права на ошибку. Воды было мало, травы — мало, а то немногое, что там было, часто хватали кенгуру, на которых Джордж и его семья смотрели, как другие смотрят на крыс.
Я всегда трепетал и посмеивался над тем, как Джордж разговаривал с заблудшим скотом. Он обращался к ним с речью, оскорблял их, проклинал, особенно отдавая предпочтение одному бранному слову, которое многие люди всю жизнь не употребляют. Джордж не мог продержаться и пяти минут. Большинство людей ныряют под стол, когда слышат это слово, но для Джорджа это было как языковой швейцарский армейский нож — бесконечное применение. ((Он также заставил это звучать почти очаровательно, со своим австралийским акцентом.)
Это было всего лишь одно из десятков слов в полном лексиконе Джорджа. Например, сало это упитанная корова, готовая к забою. Бычок был молодым быком, которого должны были кастрировать, но ещё не кастрировали. Отъёмышем был теленок, только что отделившийся от матери. Смоко — это перекур. Такер был едой. Я провел большую часть конца 2003 года, сидя высоко в седле, наблюдая за отъёмышем, посасывая смоко и мечтая о следующем такере.
Иногда трудный, иногда утомительный сбор может быть неожиданно эмоциональным. Молодым самкам было легче, они шли туда, куда их подталкивали, но молодым самцам не нравилось, когда ими командовали, а особенно не нравилось, когда их разлучали с мамками. Они плакали, стонали, иногда нападали на вас. Сильным движением рога могло повредить конечность или разорвать артерию. Но я не боялся. Зато…я был чутким. И молодые самцы, казалось, знали.
Единственной работой, которую я бы не стал выполнять, единственной тяжелой работой, от которой я уклонялся, была кастрация. Каждый раз, когда Джордж доставал это длинное блестящее лезвие, я поднимал руки. Нет, приятель, это без меня.
Как знаешь.
В конце дня я принимал обжигающий душ, съедал гигантский ужин, затем сидел с Джорджем на крыльце, сворачивал сигареты и потягивал холодное пиво. Иногда мы слушали его маленький проигрыватель компакт-дисков, который навёл меня на мысль о беспроводной связи с па. Или с Хеннерсом. Он с другим парнем пошли одолжить другой проигрыватель компакт-дисков…Часто мы просто сидели, глядя вдаль. Земля была такой плоской, как столешница, что можно было видеть, как грозы назревают за несколько часов до их прихода, как первые паучьи молнии пронзают далёкую землю. По мере того как тучи становились больше и ближе, ветер проносился по дому, трепля занавески. Тогда комнаты сияли белым светом. Первые раскаты грома сотрясали мебель. Наконец, всемирный потоп. Джордж вздыхал. Его родители вздыхали.
Дождь был травой, дождь был жиром. Дождь был деньгами.
Если не было дождя, это тоже было благословением, потому что после бури чистое небо было усыпано звёздами. Я указал Джорджу на то, на что указала мне банда в Ботсване. Видишь ту яркую звезду рядом с луной? Это Венера. А вон там — созвездие Скорпиона. Лучшее место, чтобы разглядеть его, — это южное полушарие. А вон Плеяды. А это Сириус — самая яркая звезда на небе. А вот и Орион: Охотник. Всё сводится к охоте, не так ли? Охотники, добыча…
А это что, Гарри?
Ничего, приятель.
Что меня бесконечно завораживало в звёздах, так это то, как далеко они все были. Свет, который вы видите, родился сотни веков назад. Другими словами, глядя на звезду, вы смотрели в прошлое, задолго до того, как жил кто-либо, кого вы знали или любили.
Или умер.
Или исчез.
Мы с Джорджем обычно ложились спать около половины девятого. Часто мы были слишком уставшими, чтобы раздеться. Я больше не боялся темноты, я жаждал её. Я спал как убитый, просыпался как заново рождённый. Страдающий, но готовый к большему.
Выходных дней не было. Между неустанной работой, безжалостной жарой, безжалостными коровами я чувствовал, что становлюсь всё меньше, каждое утро становлюсь легче на килограмм, тише на несколько десятков слов. Даже британский акцент у меня исчез. Через шесть недель я говорил совсем не так, как Вилли и па. Я больше походил на Джорджа.
И одет тоже немного как он. Я стал носить фетровую ковбойскую шляпу с широкими полями, как у него. У меня был один из его старых кожаных хлыстов.
Наконец, чтобы соответствовать этому новому Гарри, я приобрел новое имя. Спайк.
Это произошло вот так. Мои волосы так и не восстановились полностью после того, как я позволил одноклассникам из Итона побрить их. Некоторые пряди взметнулись вверх, как летняя трава, некоторые лежали ровно, как лакированное сено. Джордж часто показывал на мою голову и говорил: Ты выглядишь жутковато! Но во время поездки в Сидней, чтобы посмотреть Чемпионат мира по регби, я официально появился в зоопарке Таронга, и меня попросили позировать для фотографии с чем-то под названием ехидна. Нечто среднее между ежом и муравьедом, у него была жёсткая колючая шерсть, именно поэтому смотрители зоопарка назвали её Спайк. Она выглядела, как сказал бы Джордж, жутковато.
Более того, она была похожа на меня. Очень похожа на меня. И когда Джордж случайно увидел фотографию, на которой я позирую со Спайком, он взвизгнул.
Хаз —
