Шрифт:
Закладка:
Как-то Блюмин взял отсос, чтоб отсосать слизь из интубационной трубки. Отсос, стоящий рядом с распределительным щитком, почему-то не был к нему подключен.
Когда Володя воткнул вилку отсоса в розетку щитка, его ударило током, а ИВЛ несколько раз грустно вздохнул и остановился. Тогда Блюмин схватился за вилку прибора ИВЛ и побежал через зал, чтобы воткнуть ее в другой щиток, — но провод оказался коротким и интубационная трубка выскочила из трахеи пациента. Тогда Блюмин стал реанимировать пациента способом изо рта в рот и в перерывах между выдохами крикнул мне: «Мишка, зови настоящего врача!»
Врач прибежал, трубка вернулась на место. А реаниматор Блюмин схватил злющую пневмонию, которую подцепил вследствие своих реанимационных мероприятий.
Бабушка Дина
Когда я был маленький, у меня тоже была бабушка…
Из фильма «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен»
Помните этот чудесный фильм? Впрочем, к чему это я? Ведь написать-то я хотел совсем о другом, о давнем, но незабытом и грустном. Просто моя память устроена странно — помимо моей воли всё услышанное, увиденное и пережитое пропускается через ассоциативную призму моего жизненного опыта, при этом пыльные чуланчики моей памяти услужливо открываются, наперебой предлагая свой лежалый товар. Вот и всплыла эта фраза.
Так вот, когда я был маленький, потом — уже не очень маленький, потом женился и стал доктором, у меня тоже была бабушка — мамина мама. В моем не очень нормальном семействе она была, пожалуй, единственным здоровым человеком — тихим, мягким, спокойным и очень добрым. Я уже немного писал о ней раньше, так что позволю себе повториться — так как моя бабушка, Дина Александровна, этого заслуживает.
Перебирая старые фотографии, я вижу себя летом 1953 года на даче в Ильинке, в ту пору, когда дети учатся ходить. На фотографии я заснят именно в тот момент, когда решается вопрос — продолжать ли мне идти или уже пора падать. За мной стоит бабушка в домашнем затрапезном виде — она выглядит уже старушкой, а меж тем на фото она почти на 20 лет моложе меня теперешнего. Другие времена, другая оценка своего возраста.
Девичья фамилия бабушки была довольно редкой — Ханютина. Несмотря на то, что «Гугл» дает довольно много ссылок на эту фамилию, в жизни других Ханютиных мне встретить не довелось. Родом она была из Витебска, рано осиротела, и ее воспитывала тетка. Бабушка нигде не училась, но очень гордилась тем, что сдала экзамены за полный курс гимназии. И еще она почему-то гордилась тем, что не знала идиша — так же как и мой дед. Бабушка рассказывала, что, когда умер отец моего деда, ее тесть, мой дед не смог прочитать поминальную молитву — Кадиш. На самом деле, когда мне самому пришлось читать Кадиш, я понял, что никакое знание идиша мне бы не помогло, и даже иврита, — Кадиш читается в основном на арамейском.
Со слов моей покойной мамы я знал, что бабушка считалась среди витеблян «первой красавицей», но, впрочем, о ком так не говорят? Но когда я смотрю на ее портрет уже 1920-х годов, высказывание моей мамы не кажется большим преувеличением. При этом фотографии тех лет не могли передать зеленый цвет бабушкиных глаз. Я-то ее помню, когда глаза уже «потеряли свой цвет».
Мой дед ухаживал за бабушкой с подростковых лет. Видимо, уже тогда скверный характер деда ни для кого секрета не представлял, и только в возрасте 25 лет бабушка согласилась выйти за него замуж. В 1926 году родилась моя мама. Мой дед успешно и загадочно пережил период Большого террора — в его ведомственном доме не посадили всего двоих, одним из них он и был. Бабушка никогда не работала, если не считать периода войны и эвакуации. Более того, как и было положено в те времена, у нее постоянно были домработницы — народ, как мог, бежал из деревни в город. И, как водится, бабушка страдала болезнями, которые настолько прочно вошли в теперешнюю жизнь в связи с общим постарением населения, что как бы стали в один ряд с детскими инфекциями, как неизбежное и возрастное. Она еще успела увидеть правнука, и я как раз собирался отвезти его к ней еще раз, когда вдруг наступило резкое ухудшение ее состояния.
Стоял сентябрь 1975 года, чудесный и непривычно солнечный. Желтизна листьев пробивалась еще очень слабо, только намекая на будущие холода, дожди и снега. Вот в такой день бабушку и увезли в реанимацию. Уже не помню, какой медицинский дурень разрешил мне войти в реанимационный зал. Любой профессионализм в таких ситуациях улетучивается моментально, лишний раз доказывая, как тонок и непрочен слой профессиональной отстраненности. К счастью, мое восприятие в тот момент туннельно сузилось. Только отчетливо помню, что сестры в голубом ставили очень любимому мной человеку катетер, а она уже никого не узнавала и только кри-
чала: «Мне больно, больно!..»
Теперь я подошел как бы к «соли» рассказа.
Спустя пару-тройку лет после смерти бабушки случилось мне работать на скорой с медбратом, проходившим практику как раз в том отделении реанимации, где она умерла. Надо сказать, что у «скоропомощной» сестринско-фельдшерской молодежи в то время самым главным врагом были «бабки», упорно не желающие умирать и своим упорством их беспокоящие. Почему-то им, девочкам и мальчикам 19–20 лет, казалось, что они и «бабки» сделаны из разных материалов, они как бы разные биологические виды. Поэтому «бабки» были как бы вне закона.
Как-то разговорился я с упомянутым выше медбратом — молодым, красивым, вроде даже неглупым. «Когда в реанимации орали бабки по ночам, — рассказывал мне он, глядя на меня чистыми детскими голубыми глазами, — мы их кололи сначала всеми четными лекарствами (лекарства стояли по номерам), а потом всеми нечетными». Сестры это делали на свое усмотрение.
Что мне было делать? Забить его тяжелым предметом до состояния, когда на нем стали бы пробовать все «четные» и «нечетные», хоть он и не «бабка»? Он бы даже не понял за что.
Он даже не понял, почему я ему сказал: «Ну и фашисты вы!»
Ах, эта свадьба…
Вчера мы были приглашены на свадьбу.
Если кто-то не в курсе, как это делается у нас и что такое израильская свадьба, поясняю на примере сказки «Репка» — для наглядности.
О самой сказке можно спорить — кто в ней главный
