–Доротея, полно тебе! Не забивай голову плохими мыслями.

–В смерти нет плохого или хорошего. Она просто есть.

Опережая дальнейшие возражения отца, девочка дернула за шнурок светильника. Комната погрузилась во тьму.

–Спокойной ночи, Дороти!

–Спокойной ночи. Не забудь почистить зубы.

Мусатов побрел к себе.

Больше зубов он беспокоился о грядущем переходе через границу яви и сна. Процесс засыпания доставлял мучения, которые вопреки здравому смыслу не ослабевали по мере их регулярного повторения. Сдаваясь темным силам Гипноса, Мусатов всякий раз словно умирал в тайной надежде не воскреснуть наутро. Его удручало, что он не обладал властью ни над явью, ни над сном, однако глубоко в сердце теплилась надежда, будто кривой и безобразный мир выпрямится, стоит лишь прерваться цепочке ежедневных утренних перерождений.

Чтобы смягчить засыпание, Мусатов пользовался услугами надежного посредника, а именно принимал стаканами самодельные коктейли. Выпивка выполняла функцию комфортабельного судна, на автопилоте переправлявшего Мусатова через черную реку прямиком в подземное царство.

И на этот раз настойка на оленьих рогах, смешанная с местным ректификатом, сработала превосходно. Только на самой границе, где черная река бесшумно впадала в необъятных размеров пещеру, в которой от начала времен обитали мрак и забвение, Мусатова слабо кольнуло чувство вины перед дочерью за нечищеные зубы.

–Зато профиде… прози… продезинфицировал,– пробормотал он последним усилием.

За завтраком Дороти вновь завела речь о смерти.

–Она парадоксальна, как и любой бытийный феномен. Смерть объединяет людей, и вместе с тем она же их разобщает. Смерть принадлежит нам как предпосланная данность, и ее нельзя упразднить, перераспределить или изъять из присутствия. Смертью увенчана всякая траектория и инициатива. Смерть, будучи не субстанциональной, заложена во всякую субстанцию.

–Доча, может, еще кусочек сыра?

–Папа, почему ты избегаешь философских тем?

–Да ну, ты что! Ничего я не избегаю.

Мусатов взял нож и сделал вид, что сосредоточен на сыре, который режет.

–Ты пытаешься переключить разговор в плоскость повседневности. Отвести мне глаза, образно выражаясь. А я предпочитаю смотреть на смерть под развернутым углом. Разве тебя не волнует вопрос, с какой интенсивностью следует думать о смерти, чтобы смириться с ее неизбежностью?

Нож соскользнул с твердой сырной поверхности и едва не задел палец Мусатова.

–Брось, чепуха это! Когда смерть придет, мы поймем, а до того не надо засорять себе голову.

–Твоя позиция тоже имеет под собой онтологические основания,– согласилась Доротея.

После завтрака она вернулась к биржевым раскладам, а Мусатов поплелся на улицу, чтобы не забивать голову дурными мыслями.

Урну у подъезда кто-то перевернул, и ветер разметал по разбитому асфальту объедки и окурки. Чьи-то грязные шинные следы стелились по пешеходной дорожке. Из внедорожника с затемненными стеклами раздавалась наглая рэперская читка под примитивный бит. Безродный пес с безразличной мордой вычесывал блох за ухом. Мусатов заозирался по сторонам в поиске одухотворенных лиц и не нашел ни одного. Ни одного красивого лица, ни одного горшка с цветами в окнах, ни одного клочка синего неба.

И как выпускать дочь в это чужеродное пространство? Как нужно не любить своего ребенка, чтобы столкнуть его с этим воплощенным убожеством, с незримых стен которого последние признаки добра тщательно соскоблили ревнующие завистники и гады, безучастные к чужим мечтам и надеждам?

Мусатов давно отключил домофон и вынул из двери звонок, сдал в комиссионку телевизор и мобильный, заблокировал соцсети и исключил из речи ругательства, но злобный колючий мир все равно просачивался к Доротее– через книги, через продуктовые этикетки, через криминальную сводку из соседней квартиры.

В магазине Мусатов взял с полки бутылку водки и не решился поставить обратно. Чтобы его не сочли за пьяницу, он доложил в красную корзину гранатовый сок, ряженку и набор итальянских специй. Кассирша отпустила все с равнодушным видом. Мусатов вдруг вообразил, что ей вчера угрожал ножом рассвирепевший от всеобщей несправедливости муж, и оттого кассирше сейчас совсем не до чужих искушений и переживаний.

На выходе Мусатов вспомнил, что не купил хлеб, и поплелся в пекарню, коря себя за рассеянность. Возвращаться в магазин было стыдно.

–Мне один ржаной,– сказал он почти уверенно.

–Еще что?

–Только ржаной.

–Выпечку со скидкой не желаете?

–Нет.

На Мусатова нахлынула волна неприязни к продавщице. Почему бы ей не проявить капельку уважения к незнакомцу и не совать ему под нос вчерашние плюшки? Как будто он сам не в состоянии решить, что ему надо.

Когда Мусатов убирал в пакет хлеб, бутылки водки и гранатового сока с предательским звоном ударились друг о друга. Пробормотав слова прощания, Мусатов выскользнул из пекарни и побрел прочь. Это позор. Позор! Обычно так стучат бутылки с водкой или пивом, когда их много. Продавщица решит теперь, что он издерганный нищий алкоголик, для которого и черствая слойка– роскошь. Такому ведь не то что ребенка– кота бесхвостого не доверишь.

А что, если он и правда не заслуживает чудесной дочери? Что, если Доротею, чуткую, смышленую, ангельскую натуру, его кроткую голубку, Мусатов всего-навсего выдумал и убедил себя в ее реальности? Что, если этот вымысел– единственный способ свыкнуться с гнетущей действительностью и не стать одним из героев той самой криминальной хроники?

Предчувствие жуткой истины коснулось Мусатова. Он побежал домой. Голос в голове неумолимо отсчитывал: «Один, два, один, два, один, два». Один– вперед выбрасывается правая нога, два– левая.

Взлетев по лестнице и чуть не сломав замок, Мусатов помчался в спальню и решительно распахнул дверь.

Мерно гудел процессор. На мониторе– красно-зеленое на черном– тянулись хитроумные графики.

Доротея оторвалась от компьютера.

–Папа, ты опять себя чем-то напугал?