–Дороти!

Мусатов не расшнуровал ботинки и поставил их друг к дружке ровно, как по линейке. Между зубчиками молнии вновь затесался кусочек шарфа, поэтому замок на куртке заело. Пальцы соскользнули с собачки, упрямо застрявшей на месте.

–Дороти!– пропел Мусатов.– Доротея!

Наконец застежка поддалась. Соблюдая принципы симметрии, Мусатов повесил куртку на крючок справа. Слева красовался итальянский плащ, а два крючка посерединке пустовали.

На кухне Мусатов выложил на стол акционную поживу: багет с чесноком, пять пачек холостяцких рожков, подсолнечное масло, пряники с джемом, гватемальский кофе, фермерское молоко, настойку на оленьих рогах, набор губок для раковины, гель для душа, настенный календарь с собаками. На дне пакета обнаружились наклейки, вовлекающие азартных потребителей в розыгрыш ножей из нержавеющей стали.

Случайно увидев свое отражение в микроволновке, Мусатов застыл от ужаса. Субъект в микроволновке позорил человеческий род.

Спина выпрямилась сама собой, а пальцы потянулись к встопорщенным волосам.

–Дороти! Что же ты молчишь?

Стараясь не издавать ни звука, Мусатов подкрался к спальне дочери и с жутким «У-у-у!» распахнул дверь.

Мерно гудел процессор. Доротея следила за хитроумными графиками на мониторе. Тонкое запястье украшал заказанный по почте на отцовское имя белый браслет с древнегреческим изречением.

–Папа!– с укором воскликнула девочка.– Все время пытаешься ворваться ко мне через страх.

–И вовсе не хочу я к тебе ворваться!

Доротея слезла со стула и обняла папу. Ее теплый лоб уперся Мусатову в солнечное сплетение. Он погладил дочь по голове.

–Главное, что ты здесь, Дороти. Радость ты моя!

–Строго говоря, онтологически я самый далекий от тебя субъект,– сказала девочка.– А в бытовом плане ты прав: яздесь.

Мусатов умиленно прижал дочь к себе.

–Какая ты у меня умница! У-тю-тю!

–Папа, ну ты чего! Как будто я маленькая совсем.

Пока Мусатов готовил ужин, Доротея провернула на бирже выгодную сделку. Эта удачная ставка обеспечивала им как минимум два месяца безбедной жизни. На радостях Мусатов достал из кладовой бутылку детского шампанского, которую берег на день рождения дочери. Дороти выпила чашку и твердо отказалась от добавки.

–Слишком отчетливо выражен вкус,– объяснила девочка.– До того сладкий, что неразличимый.

–Дети любят сладкое. И для мозгов полезно.

–Когда вкус излишне резкий, мы как бы растворяемся в нем. А растворение в чем-либо подрывает нашу самость и закрывает доступ к осмысленному присутствию в озаботившем нас мире. В том числе и поэтому я выступаю против алкоголя.

При упоминании алкоголя Мусатов устыдился. Хорошо еще, что настойку на оленьих рогах спрятал подальше.

–Дороти, я же не каждый день!

–Все равно алкоголь– это подручное средство, чтобы сбежать от себя самого. Впрочем, ты зрелый субъект и свободен решать.

Мусатов уставился в свою тарелку. Вскоре, не выдержав молчания, он воскликнул:

–Я не согласен насчет побега! Наоборот, когда я пью, я гляжу в лицо страху.

–Я бы с тобой не согласилась.

–И зря! Благодаря алкоголю мне открывается смысл вещей, которых я раньше не понимал. Сразу проясняется, кто я и что мне делать. Главное– это умеренность.

–Папа,– рассудительно сказала Дороти,– ты путаешь осмысленность и мнимую повседневную понятливость. Пьянея, ты лишь замыкаешься во внутримирно сущем и уклоняешься от бытия. Опираясь на экзистентность, ты лишаешь себя возможности экзистенциального прорыва.

–Неправда! Ничего я себя не лишаю!

Мусатов застучал ложкой о стол.

–Легко это докажу,– продолжила дочь.– Ты замечал, что вся та якобы ясность, которая сопутствует опьянению, исчезает при отрезвлении? Наблюдал ли ты, как во время похмелья любая, даже самая заурядная мысль причиняет тебе боль?

–Есть такое,– признал Мусатов.

–Это все по той причине, что откровения, снизошедшие на тебя под градусом, ненастоящие. Говоря концептуально, при отрезвлении ты чувствуешь себя виновным, потому что заглушал зов бытия.

–Виновным– это уж точно,– сказал Мусатов.– Не по себе становится, если лишку хватану.

–Не по себе– это наиболее исходный феномен.

–Все так, доча, все так. Еще макарошек?

После ужина Дороти читала у себя в спальне, а Мусатов лежал в темном зале на кушетке, подогнув ноги, и следил за равномерностью дыхания. Если возникало подозрение, что одной ноздре досталось воздуха больше, чем другой, то при следующем вдохе акцент делался на обделенную ноздрю. Казалось, что одинаковое распределение кислорода по дыхательным путям защищает от жестоких внезапностей.

Из разговора с дочерью Мусатов понял, что самые ценное в алкогольных возлияниях– это выводы, которые извлекаешь из похмелья, а не легкость, что ему предшествует. Только чтобы извлечь эти выводы, надо быть умным, а также смелым. Смелые не боятся глядеть в лицо страху в минуты собственной слабости.

Соседи слева на полную громкость включили криминальную хронику. Сквозь тонкую стену до Мусатова долетали обрывки фраз: «К сильному пожару едва не привела…», «Незнакомец назвался Дмитрием и поначалу не вызвал у пенсионерки подозрений…», «Если вы стали свидетелем происшествия, просим нам позвонить…», «… многочисленные ушибы и переломы». Дыхание Мусатова напрочь сбилось с ритма. Он зажал ладонями уши и зарылся носом в подушку.

Везде грабили, жгли, терзали исстрадавшуюся плоть, ломали кости, рвали на части, втирались в доверие и снимали об этом рейтинговые передачи, пока где-то рядом его дочь беззаботно шуршала страницами в кроватке. Почему вокруг столько зла и нет от него спасения? Как получается так, что негодяи посягают на спокойствие даже тех, кто не переходит никому дорогу и довольствуется незаметным существованием в полуразваленной хрущевке?

Перед сном Мусатов проведал дочь. Она отложила книгу в сторону и сказала задумчиво:

–Все-таки смерть– это так странно. Вроде бы она случается со всеми и должна рассматриваться как явление социальное. Между тем для каждого субъекта существует только одна смерть– его собственная. Вся так называемая жизнь обретает целостность исключительно потому, что представляет собой не что иное, как подготовку к смерти.