следование благим намерениям сердца. Таковые практики оправдывались и порождались желанием познать волю Божию, тем более что она обнаруживалась в текстах Священного Писания. Впрочем, опыт Руси вполне вписывался в то, как данная проблема разрешалась в Византии и в Западной Европе[340]. Помимо этого, нельзя исключать, что духовенство могло оговаривать ревностного иеромонаха. Наконец, не вполне ясно, что имели в виду обвинители Авраамия, когда свидетельствовали, что преподобный «къ женамъ прикладающе». Д. М. Буланин перевел упомянутую фразу как «блуд». Однако при всем ригоризме церковной среды древности, которая могла усмотреть в любом общении инока с женщинами если не блудные поступки, то уж, несомненно, блудные намерения, было бы ошибкой торопиться с выводами. Для жителей Смоленска Авраамий был известен как человек, склонный к крайнему аскетизму[341]. Поэтому скорее, в обвинении следует усматривать все же не блуд как таковой, а общение с женщинами и проповедь среди них, что, впрочем, тоже вызывало осуждение недоброжелателей смоленского подвижника.

Таким образом, источник сообщает читателям лишь о самой общей сути выдвинутых против Авраамия обвинений. Однако такое изложение событий позволяет сделать заключение не столько о содержании совершенных подвижником проступков, сколько о том, как вели себя члены суда и обвинители, а также какими мотивами они руководствовались.

Крайне примечательным видится то, как был организован суд. Житие вполне убедительно показывает, что суд, которому надлежало вынести свое решение об Авраамии, был представлен епископом, князем Мстиславом Романовичем и игуменами. Последние одновременно являлись и стороной обвинения. Подобное смешение ролей в суде и по форме, и по духу было противно нормам римского права, лежавшим в основе канонической системы Христианской Церкви. В определенном смысле это противоречило и нормам каноническим. С одной стороны, участие игуменов в суде над Авраамием лишний раз свидетельствует о высоком статусе настоятелей монастырей на Руси, позволяющем рассматривать их в качестве представителей высшего церковного управления. С другой стороны, литургические и канонические возможности священников, коими являлись игумены, несопоставимы с той властью, какою обладал правящий архиерей.

Неоднозначно присутствие на суде князя и знати. Ясно одно – они были не только свидетелями происходившего. Церковные каноны не предполагали участие князей в церковных судебных заседаниях. Таковое право представлялось исключительно императору, статус которого видится несопоставимым со статусом смоленского князя. Несомненно, как правитель города и земли Мстислав Романович имел полное право для участия в процессе. Тем не менее, появление на суде князя, скорее всего, должно быть оправдано двумя более вескими причинами: во-первых, особенностями древнерусского церковного суда, процессуальная сторона которого все более сближала подобные суды с заседаниями инквизиционного трибунала; во-вторых, вероятно, суд мог быть общим. С самого начала своего повествования Житие обращало внимание на «благородное» происхождение Авраамия, что могло быть не только общепринятым агиографическим топосом, но и отражением действительного положения дел[342]. Как княжий человек в прошлом, Авраамий мог рассчитывать на поддержку со стороны правителя Смоленска.

Местом проведения суда над Авраамием стал епископский двор, некогда являвшийся княжеской резиденцией и в последующем переданный епископии вместе с огородами и иными дарениями, призванными обеспечить содержание местных иерархов[343].

Выдвигавшиеся против Авраамия обвинения позволяют говорить, что при организации суда его инициаторы намеревались не просто призвать Авраамия к покаянию, а расправиться с ним, лишив сана, чести и самой жизни. Между тем, вынесение подобных решений не может быть в компетенции священников, каковыми являлись «враге игумены». Хорошо известно, что в XVI–XVII вв. константинопольский патриарх мог делегировать некоторые свои права представлявшему его в далеких диоцезах своему архидиакону. Однако такая практика была поздней и обуславливалась обстоятельствами времени и особыми правами вселенского первосвятителя. Обычный правящий архиерей не мог подобным образом делегировать свои права, тем более права судебные, кому бы то ни было. Суд архиерейских наместников на Руси к XIII в. фактом своего существования отражал не только рост административного влияния епископов, но и особенности отношения кафедр и городов, и не рассматривал подобных споров, но главное в исследуемой области иное. Широкие полномочия наместников охватывали преимущественно проблемы хозяйственно-административного свойства и политики[344]. Более того, вопрос о лишении сана не мог быть решен волей одного епископа, поскольку для принятия подобного решения было необходимо созывать архиерейский Собор из числа, по меньшей мере, шести святителей[345].

Предложенная в Житии картина суда дает все основания говорить, что и местное духовенство, и сам архиерей были предельно раздражены поведением иеромонаха и искренне желали не только со всей строгостью наказать его, но сделать это публично и самым жестоким способом. Во всяком случае, суд отличался предельным накалом эмоций и страстей, которые охватили не только членов суда, но и горожан[346]. Здесь необходимо заметить, что есть все основания полагать, что суды над духовенством и монашеством в домонгольской Руси были крайне редким явлением. Суд священника у митрополита – крайняя форма воздействия на нарушителя[347]. Несовершенства пастырской жизни и деятельности, если не носили вопиющий характер, преодолевались преимущественно духовно-дисциплинарными мерами, ярким примером чего была деятельность новгородских хартофилаксов Кирика, Саввы и Ильи[348]. Даже двоеверные практики, на которые готовы были идти некоторые священники Древней Руси, не предполагали расследования поступков пастырей, оставаясь областью деятельности духовников и ревностных монахов[349]. В условиях Новгорода таковые обязанности возлагались на «секретарей» новгородских архиереев[350]. Впрочем, было бы большой ошибкой преуменьшать значение и роль духовников в жизни пастырей. Например, жестко и категорично о роли духовников высказывался митрополит Георгий: «[А]ще кто отца има[т] невежю исповежю. исповедна и люта, да проси[т]ся оу не(г) инде ся исповесть. аще(л) ею не отпусти[т] не може(т) охабити»[351]. «Вопрошание» Кирика отличалось меньшей категоричность. Хоть оно и призывало пастырей к вежливому отношению к своим духовным отцам[352], однако в некоторых случаях пробовало ограничить духовную власть особо ревностных духовников, готовых к жестким наказаниям своих «чад» в лице иных священнослужителей[353]. Присутствие таких статей указывает на высокий статус духовников в жизни Церкви XI–XIII вв. и вопросах регламентации канонических отношений в кругу клириков[354].

«Вопрошание» Кирика Новгородца, как и иные канонические сборники, связанные с именами митрополитов Георгия и Иоанна, при рассмотрении священнических дел практически ни разу не апеллировали к церковному суду. Это примечательно, если учесть, что в своем наставлении игумену Герману митрополит Георгий уделил большое внимание власти и полномочиям архипастырей[355], а аналогичные «Канонические ответы митрополита Иоанна к черноризцу Иакову» даже оговаривали возможность суда над епископом[356].

Житие Авраамия доносит порядок проведения публичного церковного суда. В соответствии с законами жанра повествование изобилует отсылками к житиям святых и даже к Евангелию,