благословил его, чтобы он снова совершал пречистую и честную литургию: И моли Бога о городе и о всех людях, чтобы Господь помиловал их и послал свой обильный дождь на землю. И сказал блаженный епископу: Кто такой я, грешный, что ты повелеваешь мне сделать то, что свыше моих сил? Но сказал: Да будет над всеми нами воля Божья! А ты, о честной святитель, сначала помолись о нас, о своем порученном Богом тебе избранном святом стаде словесных овец. После чего блаженный вышел, и молился Богу, и говорил: Услышь, Боже, и спаси нас, владыка-Вседержитель, молитвами твоего святителя, и всех твоих священников, и всех твоих людей. И отврати гнев свой от рабов твоих, и помилуй этот город и всех твоих людей, и прими милостиво воздыхания всех молящих тебя со слезам, и пусти, и пошли дождь, напои лицо земли, возвесели людей и скотов. Господи, услышь и помилуй! – и не успел еще преподобный дойти до своей кельи, как Бог уже послал на землю дождь, так что все славили Бога и говорили: «Слава тебе, Господи, что скоро услышал своего раба!» И была в городе большая радость. И с тех пор стали люди приходить в город, и говорили все, что «Бог помиловал, избавил нас от всех бед твоими, отец, молитвами». И с тех пор еще более прославился он по Христовой благодати <…>[322].

Суд над Авраамием Смоленским многократно привлекал внимание исследователей, а посвященная ему историография отмечена множеством замечательных имен. Столь пристальное внимание историков, филологов и религиоведов к этому сюжету в древнерусской литературе объясняется не только несомненными литературными достоинствами составленного в память об Авраамии Жития, но и исключительной ценностью описанных в нем реалий из жизни Древнего Смоленска, на что особо обращал внимание Рикардо Пиккио[323]. Суть конфликта, разразившегося вокруг имени преподобного Авраамия, хорошо изложена в самом Житии и, в целом, предельно аккуратно изучена в исследовательской литературе. С одной стороны, конфликт был порожден непростой политической ситуацией в городе[324], с другой стороны – в полной мере отражал всю сложность внутрицерковной жизни со свойственными ей эсхатологическими переживаниями[325], аскетическими идеалами[326], противоречиями в области догматических и канонических представлений, ростом численности храмов и клириков[327]. Судя по всему, споры переросли в непростой межличностный конфликт, в который было втянуто духовенство и монашество Смоленска, что придало истории особую остроту и драматизм[328]. О крайнем раздражении разразившимся конфликтом, переросшим в церковный суд с участием епископа, игуменов и князя, можно судить по знаменитому смоленскому графити о «врагах игуменах», привлекшем внимание Б. А. Рыбакова и Н. Н. Воронина[329]. Примечательно, что оно пересекается с еще одним процарапанным на штукатурке аллегорическим рисунком воинов, подписанных именами «блуд» и «безумие». Б. А. Рыбаков и Н. Н. Воронин не усмотрели связи этого рисунка с графити об игуменах.

Однако М. Б. Чернышев иначе оценил найденное. Он интерпретировал рисунок как пиктограмму из гомилии, приписанной древнерусскими книжниками святителю Иоанну Златоусту[330]. Правда, все исследователи были едины в оценке конфликта: автор графити, хоть и осуждал «игуменов», однако неодобрительно оценивал и действия самого Авраамия, увлеченного спором с местным духовенством.

Суд над Авраамием Смоленским стал своего рода кульминацией тех споров, которые разразились вокруг личности этого монашествующего священника и высказывавшихся им идей. Впрочем, о последних известно менее всего. Житие сообщает лишь немногое и говорит о выдвинутых против иеромонаха обвинениях в самых общих формулировках. Ему вменяли ересь, чтение «глубинных» (отреченных) книг и блуд[331]. Правда, не ясно ни то, в чем заключалась ересь, ни то, какие именно книги читал Авраамий.

Впрочем, принимая во внимание особенности древнерусской богословской мысли и ее запросов, под ересью могли пониматься не ошибочные представления в области догматики, а все, что угодно. Так, например, в ереси был обвинен владимирский епископ Феодор. Однако анализ источников позволяет сделать вывод, что его ересь заключалась в наложении интердикта на Успенский собор города Ростова[332]. Не менее примечательно то, как представлено учение волхвов в событиях 1068–1071 гг., которому были приданы черты богомильской ереси. Между тем, описанное в летописи учение – не более чем результат работы книжника, итог усилий которого последующим поколениям историков порой виделся предельно убедительным, породив убежденность в существовании богомилов на Руси[333]. О каких-то ересях без их указания говорится в житии митрополита Петра, что в целом тоже, скорее всего, является явным преувеличением, призванным придать действиям русского первосвятителя масштаб, а принятым архипастырем решениям – вес и безусловную значимость[334]. Нельзя исключать еще одно объяснение появления в судебных слушаниях обвинений о ереси. Вероятно, в сознании ревнителей крайних форм христианской морали борьба с ересью представлялась высшим проявлением деятельности святителей, стоящих на страже врученной им паствы. Вместе с этим обвинение в ереси позволяло представить человека неисправимым злодеем и опасным врагом Церкви. Столь же размытыми представляются догадки о том, что скрывается за термином «глубинные книги». Однозначное отождествление их с книгами, получившими в последующие эпохи именование «отреченных» или «отвергнутых» видится преждевременным.

Во всяком случае, маловероятно, чтобы преподобный Авраамий пользовался какими-то еретическими текстами. Для сомнений есть свои основания. Во-первых, обвинения в адрес Авраамия носили эмоциональный характер и существенно преувеличивали проблему, сгущая краски, каковыми рисовался образ обвиняемого. Во-вторых, было бы большим преувеличением усматривать в смоленском духовенстве богословски образованную среду, способную отличать еретические взгляды от теологуменов и, тем более, имевшую представление о многообразии церковной жизни и существовавших в ее рамках духовных практиках[335]. К тому же если в отношении более позднего периода проблема понимания, что следует разуметь под «отреченными книгами», была разрешена[336], то применительно к описываемому периоду ситуация лишена желаемой ясности и однозначности. Например, под «жидовскими» книгами, каковые читал преподобный Никита, будущий епископ Новгородский, могли пониматься не только книги Ветхого Завета, о каких упоминает Патерик, но и История Иосифа Флавия, а также иные тексты, связанные с историей Палестины или Израиля[337]. Собственно, и исследование М. Сперанского по вопросу о подобной литературе в Древней Руси дает основание полагать, что под «глубинными» книгами могли пониматься не только Апокрифы, но и Псалтырь, а также иные библейские тексты, использовавшиеся жителями Киевской Руси для гадания или же выяснения воли Божией по тем или иным вопросам жизни, как, например, это делал Владимир Всеволодович Мономах[338] или Владимир Василькович в 1276 г., когда пожелал заложить г. Каменец[339]. Во всяком случае, при всем непростом отношении канонических норм к гаданиям, в них на Руси не видели греха и даже усматривали