Шрифт:
Закладка:
Богатырев перечисляет русских, прославившихся доблестными подвигами на поле битвы, и противопоставляет им французов: француз «врет чепуху, ни стыда, ни совести нет. Языком пыль пускает, а руками все забирает». В таком же духе он отзывается о Французской революции («головы рубили, как капусту») и о Наполеоне, который «пришел, как свирепый лев, <…> теперь бежит, как голодный волк». «Не щади зверя лютого» – этим призывом к русским воинам Богатырев завершает свою филиппику [Ростопчин 1853: 13–14, 17].
Подобно многим другим сочинениям Ростопчина, этот памфлет первоначально ходил по рукам в рукописном виде – и, по-видимому, анонимно. Один из экземпляров, привезенных в Петербург, попал в руки адмиралу Шишкову. Шишков был рад, что нашелся его единомышленник, и в марте опубликовал «Мысли вслух», чуть смягчив остроту выпадов против Франции. Ростопчин был недоволен внесенными изменениями и в мае 1807 года напечатал оригинальный вариант в Москве [Булич 1902–1905, 1: 190; Овчинников 1991: 151]. Очень быстро «эта книжка прошла всю Россию, – писал один из современников, – ее читали с восторгом! <…> Ростопчин был в этой книжке голосом народа; немудрено, что он был понят всеми Русскими» [Дмитриев 1869: 241]. Е. А. Головин, друг Ростопчина, писал ему из столицы, что члены петербургского Английского клуба (представлявшие, как и в московском клубе, элиту общества, которая включала на этот раз сановников, занимавших высшие государственные посты, и иностранных дипломатов) нашли памфлет занимательным и одобрили его содержание, однако представители власти не выразили восторга по поводу непрошеных советов [Rostopchine А. 1864: 431][167].
Очень быстро было распродано 7 000 экземпляров книги. (Для сравнения: в революционной Франции тираж самых крупных ежедневных газет доходил до десяти и пятнадцати тысяч, но во Франции грамотность населения была гораздо выше, а пресса намного активнее [Бочкарев 1911: 206; Popkin 1989: 335].) А поскольку одним экземпляром обычно пользовались несколько человек, количество читателей Ростопчина должно было значительно превышать 7 000. Как известно, «Мысли вслух» были популярны также в купеческой среде, и это свидетельствует о том, что грубоватый простонародный язык автора и незамысловатый сюжет помогали преодолеть сословные барьеры [Половцов 1896–1918,17:260][168]. Ростопчин строил модель русской идентичности, прибегая к примитивному культурному и социальному популизму: русский дворянин Богатырев был своего рода «благородным» двойником пресловутого Папаши Дюшена (грубого, ожесточенного санкюлота эпохи террора, героя памфлетов парижского журналиста Рене Эбера), а тон памфлетов, напоминавший популистское милитаристское бахвальство, характерное для Наполеоновской империи, также был перенят у Папаши Дюшена [Furet, Richet 1965: 216]. Тот факт, что Ростопчин выбрал просторечие, чтобы привлечь нижние слои общества и пассивных обывателей (тактика, к которой он вновь прибег с еще более важной целью в 1812 году), демонстрировал его оппортунистический прагматизм, который отличал его от других консерваторов, относившихся к обсуждению идеологических вопросов более осторожно и вдумчиво.
Готовность Ростопчина использовать пропагандистские методы врага говорит о том, что Шишков ошибался, думая, будто нашел в его лице единомышленника. Различие между ними заключалось прежде всего в том, что для Шишкова крестьянство было средоточием «подлинной русскости», и этим он отвергал мнение дворянства, согласно которому неразвитость и грубая натура крестьян оправдывает крепостное право; Ростопчин же, более искушенный в политике, осмотрительно сделал своего Богатырева дворянином, чтобы его критика вкусов и нравов общества не была понята как призыв к изменению общественного строя. Адмирал, преданный русской культурной традиции, выступал против иноземной культуры лишь тогда, когда она угрожала эту традицию нарушить. Для Ростопчина же националистическая демагогия служила политическим оружием, которое было направлено против всего французского в целом. Впоследствии он писал извиняющимся тоном в одной из брошюр, что в «пустячке, опубликованном в 1807 году», он лишь хотел предупредить русских людей о том, что некоторые французские иммигранты стараются распространить пораженческие настроения. «Да, я выступал против них, но мы ведь воевали с Францией, и было естественно, что они в тот момент мне не нравились» [Ростопчин 1853: 274]. Он даже похвалил русских за то, что они якобы вполне терпимо относились к французским иммигрантам в 1812 году, хотя сам-то он в своих «Мыслях на Красном крыльце» и других выступлениях всеми силами боролся с этой терпимостью.
И Шишков, и Ростопчин твердо верили в необходимость самодержавия и крепостного права, но доводы у них были разные. Шишков считал, что, излечив общество от заразы иноземной культуры, можно добиться естественного и гармоничного объединения всех классов в рамках традиционной социально-политической системы. А по мнению Ростопчина, естественное состояние общества – его внутренние конфликты и только сильная власть может защитить привилегии дворянства. Историк Кизеветтер усматривает в этом парадокс, лежащий в основе мировоззрения Ростопчина, который «носился с фантастическим идеалом независимого гражданина, исповедывающего идеологию политического рабства и увлеченного этой идеологией не за страх, а за совесть» [Кизеветтер 1915: 103]. Он пытался и впрямь сделать в политике невозможное. Для поддержания общественного порядка, полагал он, необходимо сильное самодержавие и крепостное право, но самодержец при этом не должен вмешиваться в общественный порядок (еще одно курьезное противоречие русского консерватизма)[169]. Романтик-националист Шишков прославлял и старомосковскую традицию, и Петра I, а выразитель взглядов провинциального дворянства Ростопчин хотел, чтобы общество оберегало неограниченную власть царя. Различие между ними наглядно иллюстрируют литературные стили и жанры, которые они избрали. Шишков выражал свои мысли напрямик, без тени юмора, стараясь дать образец возвышенного русского литературного языка, каким он ему представлялся, и обращался к читателю от собственного лица. Созданный Ростопчиным образ Богатырева был абсолютно не похож на автора, являлся чуть ли не карикатурой на помещика-консерватора. Ростопчин, в отличие от Шишкова, писал с сарказмом и пытался одновременно развлечь читателя и направить его мысли в нужное русло.
Следующей зимой, вдохновленный успехом «Мыслей вслух», Ростопчин публикует комедию «Вести, или Убитый живой». Нехитрый сюжет комедии развивается в Москве. Уже знакомый читателю Богатырев узнает от одного из зашедших к нему знакомых, что жених его дочери ранен в бою. Приходят еще двое знакомых, каждый из которых рассказывает хозяину дома о последних событиях, описывая их прямо противоположным образом. Приходит четвертый гость и объявляет, что молодой человек убит. Сразу после этого тот появляется сам, живой и невредимый. Богатырев задает заслуженную взбучку любителям почесать языком. На этот раз он воплощает собой добродетели русской провинции, а сплетники – бесхребетное и трусливое вестернизированное столичное дворянство. Главный герой произносит горячую патриотическую проповедь: «Я люблю все Русское, и если
