в Германии, а Австрия попытается завладеть Молдавией и Валахией. «Не лучше ли было бы, отдав Франции Египет, разделить между собой Турцию, не затевая никакой войны? – задумчиво вопрошал он. – Но, похоже, сам Господь Бог решил сделать Наполеона бичом всех монархов». Давняя идея Ростопчина о русско-французском партнерстве теперь выглядела сомнительно. По его мнению, Россия должна была «помешать чрезмерному расширению владений других государств, а может быть, тоже хватать то, что идет в руки». В конце концов, «если Франции, населенной сплошь безумцами, все же удалось – отчасти действуя силой, отчасти через общественное мнение – завоевать значительную часть Европы, что может остановить Россию?» [Rostopchine А. 1864: 507–508][154].

Он подходил к делу прагматически. Наполеон, на его взгляд, был не «узурпатором», а расчетливым политиком, который подчинил себе революцию; Ростопчин воспринимал Французскую революцию как разрушение порядка, а не легитимности. Хотя он не одобрял целей революции, как и прогрессивных начинаний наполеоновского режима, самого корсиканца он уважал как близкого ему самому разочаровавшегося в устройстве мира честолюбивого политика. В своем отношении к соперничеству между Францией и Британией граф руководствовался не соображениями легитимности, а великодержавными интересами России. Вероятно, авторитарный режим, установленный французским императором, при всей своей сомнительной законности казался Ростопчину более привлекательным, чем британский парламентаризм. Как заметил один из историков, государственные перевороты в России XVIII века подрывали веру в божественное право правящей династии (кстати говоря, как и внедренные Петром принципы социальной мобильности и меритократии), так что Ростопчин «не возводил легитимность в культ. Главное, что во Франции [был] восстановлен порядок, а кем и каким образом – почти не имело значения» [Fuye 1937: 2]. Ростопчина заботило лишь соблюдение порядка, а какие структуры его поддерживают – не важно.

Даже в своем убежище в Вороново Ростопчин внимательно следил за событиями в жизни России, как и потом, когда с 1805 года стал проводить зимы в Москве, в своем доме на Лубянке. В числе его ближайших друзей была княгиня Дашкова (сестра братьев Воронцовых), заявлявшая, что из всех людей, которых она знала, только Фридрих Великий, Дени Дидро и Ростопчин являются достойными представителями рода человеческого. Другим другом был Карамзин, родственник жены Ростопчина. Ростопчин выступил в его защиту перед Павлом I, когда один из соперников Карамзина по литературному труду оклеветал его как изменника родины. Он часто бывал у Карамзина в Москве, и они ночи напролет с жаром обсуждали текущие события. Хотя амбициозный и общительный Ростопчин резко отличался по характеру от писателя, предпочитающего уединенное созерцание, они были добрыми друзьями и единомышленниками[155].

Ростопчин часто посещал связанные между собой мистические ложи мартинистов (к которым порой относили людей самых разных убеждений), несмотря на то что громил их в своих речах, и ложи франкмасонов, уделявших внимание не столько религиозным размышлениям, сколько духовному и нравственному самосовершенствованию. Он активно переписывался с Лабзиным, самым известным мистиком Александровской эпохи. Вероятно, они познакомились при дворе Павла I и продолжили знакомство, так как оба интересовались искусством. Лабзин поддерживал связь с Академией художеств, а Ростопчин был страстным коллекционером. Среди московских друзей Лабзина были С. И. Гамалея и Н. И. Новиков, который жил скромно и уединенно, хотя считался патриархом русского масонства.

Екатерина II преследовала Новикова и других масонов, но Павел восстановил их репутацию – отчасти в пику матери, отчасти потому, что их учение было ему по душе[156]. Ростопчину же их мистицизм и стремление к метафизическому совершенству, очевидно, казались чудачеством и даже, возможно, угрозой его собственной популярности. К тому же у русских масонов были установлены прочные связи в Британии и Пруссии, а Ростопчин тяготел к союзу с Францией. Как и многие его современники, он с подозрением относился ко всем ложам, без разбора объединяя их в одну группу под общим названием «мартинисты», которое исходно применялось по отношению к тайным обществам, практиковавшим эзотерические ритуалы. Он доносил на них Павлу как на «подрывные элементы» и позже вспоминал с несомненным удовлетворением (несколько преувеличивая свою роль), что «нанес [им] смертельный удар» [Ростопчин 1875: 78]. Особую радость он испытывал, когда Лопухина (также друга Новикова) в результате его доноса удалили от двора и перевели в Москву, а Новикова тоже изгнали из Петербурга и установили за ним полицейское наблюдение.

Трудно определить подлинное отношение Ростопчина к «мартинистам»: оно было или слишком сложным, или вводящим в заблуждение. Казалось бы, он считал их опасными радикалами, как свидетельствует его письмо 1803 года к Воронцову. В то же время он дружил с Лабзиным, учеником Новикова, пытавшимся познакомить Новикова и Ростопчина. Первая попытка Лабзина не удалась, потому что проницательный Новиков воспринял эту идею настороженно: «Но я весьма опасаюсь, не философ ли он? Т. е. не вольнодумец ли? (это ныне синоним); и не считает ли он наше [движение] или глупостию и скудоумием, или обманом только для глупых?» [Модзалевский 1913, 1: 22][157]. Тем не менее они познакомились, правда лишь эпистолярно. В 1804 году Новиков попросил Лабзина узнать у Ростопчина, не возьмет ли тот одного из его друзей в ученики: Ростопчин стал обучать желающих английским технологиям земледелия. Ростопчин написал ответ Новикову, в котором восхищался его «рвением образовать столь нужное просвещение и нравственность в отечестве нашем. Вы претерпели обыкновенные гонения, коим превосходные умы и души подвержены бывают, – обращался он к Новикову, – <…> но Провидение <…> наградило вас спокойствием души и памятию жизни добродетельной» [Модзалевский 1913,2:25][158]. Что заставило Ростопчина так лицемерить – загадка: ведь Новиков не пользовался достаточным влиянием в обществе и не мог быть ему полезен. Новиков был несколько озадачен письмом и сообщил Лабзину, что на него произвели большое впечатление «благосклонные отзывы [Ростопчина], великодушные его расположения» к нему, «его характер, его возвышенная доброта сердца, его ум, его намерение путешествовать» (возможно, он надеялся установить с помощью Ростопчина связи с иностранными масонскими ложами) [Модзалевский 1913, 2:26][159]. Ростопчин, в свою очередь, тоже написал Лабзину, убеждая его, что давно восхищался Новиковым и успешно ходатайствовал за него перед Павлом. «Дружбу вашу я почитаю и не удивляюсь ей, – добавлял он. – Для чего, когда у Ореста был Пилат, не может быть у Николая [Новикова] Александр [Лабзин], а у Александра – Федор [Ростопчин]?» [Письма Ростопчина 1913: 421][160]. Все это не помешало Ростопчину вскоре после этого решить, что разоблачение «масонских заговоров» выгодно скажется на его карьере, и в 1812 году Новиков со своими друзьями-масонами пострадали благодаря его стараниям[161].

Когда в 1805 году разразилась война, Ростопчин публично выражал уверенность в победе