органа так и не были осуществлены. Кроме того, Сперанский составил проект гражданского правового кодекса – во многом по типу Кодекса Наполеона, – но его французское происхождение лило воду на мельницу врагов законодателя, так что кодекс тоже не был принят. И наконец, Сперанский составил в 1810–1811 годах амбициозный план реорганизации хаотичной финансовой системы, что предполагало повышение налога с крестьян, чреватое их сопротивлением, а также рискованное в политическом отношении «временное» введение налогообложения для помещиков (это предложение еще несколько раз ставилось на повестку дня на протяжении следующих лет)[130].

У поместного дворянства имелись основания относиться к этим реформам с недоверием. После целого десятилетия испытаний – нервозной обстановки при Павле I, переворота 1801 года, первых реформ Александра и неудачных войн 1805–1807 годов – им хотелось вернуться к «нормальной» жизни, которую подразумевало обещание Александра править в духе Екатерины II. А вместо этого налицо были поражение в войне и дипломатический кризис, развал международной торговли и крестьянские волнения; теперь же вдобавок ко всему государство было отдано на откуп этому пронырливому сыну священника. Обсуждение планов, происходившее между царем и Сперанским, не предавалось огласке, и о размахе готовящихся изменений можно было только догадываться. Однако предшествующая деятельность императора и репутация Сперанского оставляли дворянам мало надежд. Помимо всего прочего, в результате скрытности правительства публика не имела представления о бюджетных проблемах и не могла оценить насущную потребность государства в новых доходах [Дубровин 1898–1903, 12: 24].

6 декабря 1809 года Александр приехал Москву, где его горячо приветствовали толпы горожан, свидетельствуя о том, что народ остается верен государю. Неофициальной целью царского визита было желание успокоить публику, раздраженную недавними войнами Австрии с Францией и России со Швецией. Примечательно, что император, пробывший в Москве всего неделю, посетил древнюю столицу впервые после своей коронации в сентябре 1801 года [Дубровин 1898–1903,11:458–461]. И это неудивительно: своенравная московская элита, придерживавшаяся старых традиций, вряд ли одобрила бы его реформистские планы. Поездка в Москву в декабре 1809 года была запоздалым признанием того факта, что Россия все-таки не ограничивается пределами Санкт-Петербурга с его бюрократическим аппаратом, и означала, что царь вступает в нелегкую борьбу за то, чтобы склонить общественное мнение к поддержке проводимой им политики.

Таким образом, в первых двух главах этой книги речь шла о том, что негативная реакция консерваторов на политику Александра I подпитывалась двумя источниками: теоретическими, хотя и далеко не бесстрастными соображениями культурного и морального характера, которые были озвучены адмиралом Шишковым и другими литераторами консервативно-романтического склада, а также вполне конкретной тревогой дворянства за судьбу своего статуса и привилегий. По мере того как в 1805–1812 годах благодаря иностранным армиям и внутренним реформаторам тучи над старым порядком все больше сгущались, эта негативная реакция усиливалась. Среди тех, у кого она проявлялась наиболее активно, находилась группа влиятельных московских писателей и аристократов. Некоторые из них были романтическими националистами, тогда как другие решительно отстаивали идеи дворянского националистического консерватизма. Об этих московских консерваторах и пойдет речь в следующей главе.

Глава 3

Московские консерваторы

Значительная часть оппозиционных настроений против политики Александра I зарождалась в Москве: сказывалось ее давнее соперничество с Санкт-Петербургом. Своеобразие этих городов, резко отличавшихся друг от друга, проявлялось в составе их населения, в культурном облике и даже в стиле архитектуры. В Петербурге располагались императорский двор и главные правительственные учреждения, и потому здесь проживало много чиновников, военных и придворных. Из почти 270 000 постоянных жителей около 37 000 насчитывали нижние военные чины и их семейства, еще около 20 000 составляли «штаб-и обер-офицеры и дворяне с семействами», и наконец, здесь имелось 2 200 «особ первых пяти классов с семействами», то есть представителей элиты российского государства. Таким образом, двое из каждых девяти человек были дворянами или военными (или одновременно и теми и другими). Иначе говоря, Петербург был бюрократическим и военизированным городом, о чем свидетельствует и тот факт, что 20 000 жителей-дворян были в основном государственными служащими со скромным жалованьем, имевшими всего около 35 ООО «дворовых людей с семействами» [Г. И. С. 1890: 870].

Северная столица была, по сути, островом в российском океане, со своим особым миром, где честолюбивые замыслы кипели в едином котле политики, культуры и общественной жизни и случайное замечание могло погубить карьеру или, наоборот, положить ей начало. Горожане жили под всеобъемлющей сенью царского двора, и мечта всей их жизни порой зависела от того, представят ли их нужному человеку и замолвят ли за них словечко. Забота о карьере, обилие полицейских агентов и тревожная близость Аракчеева в зародыше глушили ростки бунтарского духа; официальная политика формировалась самыми крупными фигурами. К тому же Петербург служил, по замыслу Петра I, «окном в Европу». Коленкур, Адамс, Стедингк, де Местр и другие иностранные посланники и эмигранты играли в обществе важную роль. Россияне нерусских кровей занимали важнейшие правительственные посты; в городе жило много иностранных учителей и гувернанток, в Академии наук работали ученые-иностранцы, выходили газеты на иностранных языках, строились католические и протестантские церкви. Петербург был также самым крупным российским портом, куда приходили корабли из разных стран, поэтому здесь жило много повидавших мир русских моряков, а также иностранных торговцев (2552 в 1808 году). Географическое положение города, его германизированное имя и европейская архитектура помогали ему играть роль моста между Россией и Западом [Г. И. С. 1890: 870–872].

Москва, расположенная в сердце империи, была совсем иной. Ее имя, ее архитектура и история возвращали к наследию допетровской «Святой Руси». Она была самым динамичным центром русской культуры того времени: здесь находились самый старый (и до Александра – единственный в России) университет, самый большой ботанический сад, самые богатые частные библиотеки и некоторые из самых значительных издательств. Если в Петербурге интерес Екатерины II к французской культуре передавался не только двору, но и всему высшему обществу, то в Москве сильнее сказывалось немецкое и английское влияние. Вольтерьянство Екатерины придавало петербургскому обществу рационалистический и скептический уклон, контрастировавший со свойственными москвичам сентиментальностью и мистицизмом [Pipes 1966: 19]. В частности, в Москве жили такие масоны старшего поколения и крупнейшие деятели русской культуры того времени, как Новиков и Лопухин, а также многие из наиболее одаренных молодых писателей (Карамзин, И. Дмитриев, Жуковский и другие сторонники «нового слога»), в то время как в Петербурге господствовал шишковский «старый слог».

Таким образом, Москва сохраняла много особенностей, характерных для столичного города – не хватало лишь главного: правительства. В соответствии с этой необычной ситуацией осуществлялось и разделение ролей между двумя