— Ты скучаешь по ним? В смысле, живя здесь.

— Да, — тут же отвечает он, поднимая взгляд на баннеры. — Но иногда мне даже легче. Одному.

— Никогда не жила одна, — признаюсь я и сама же, в удивлении от сказанного, начинаю сильнее растирать мышцы ног. Затем смотрю на Рида: он наблюдает за этим движением, — и по мне расходится приятное тепло. Видимо, он понимает, что увлекся, и смотрит на меня, взгляд его голубых глаз мягко переплетается с моим. Тепло разрастается и занимает все пространство между нами.

Он кряхтит:

— Никогда?

Я мотаю головой.

— Переехав от родителей в Нью-Йорк, я стала жить с Сибби, — я резче растираю мышцы, — и жила до сих пор.

— А Сибби — это…

Делаю глубокий вдох, удивляясь, насколько резко разговор переключился на меня. Странно, но сидеть в тишине с Ридом мало отличается от прогулок с ним по шумным улицам. Другая игра, помогающая по-другому мне раскрыться.

Но все же я раскрываюсь.

— Она моя лучшая подруга. Мы вместе выросли.

— Это, должно быть, здорово. Быть здесь с кем-то знакомым по дому. С кем-то близким. — Его голос звучит слегка меланхолично, интересно, много ли из его ненависти к Нью-Йорку вызвано именно этим — отсутствием рядом кого-то из большой и людной семьи, по которой он скучает?

— Это было здорово. Но… скоро она переедет жить с парнем. — Я смотрю на улицу. — В этот район, на самом деле. Так что мне еще предстоит испытать жизнь в одиночестве, какое-то время точно.

На секунду я задумываюсь о первой квартире Сибби, куда я переехала сразу от родителей. Она была в Адской кухне (это название также отлично характеризует то, что чувствует сейчас моя матка): одна прямоугольная комната, маленький диван у той же стены, что и двуспальная кровать Сибби. Первые пару ночей, когда я плакала, ей достаточно было вытянуть руку, чтобы взять мою ладонь. По утрам я складывала постельное белье, и мы рядом завтракали быстрорастворимой кашей из микроволновки, стоявшей на мини-холодильнике. В это время мне обычно звонили родители, и Сибби спрашивала: «Хочешь, я за тебя отвечу?» Сколько бы раз я ни отказывалась, она никогда на меня не давила.

— Ты не рада. — Скорее утверждение, а не вопрос.

Я прекращаю растирать мышцы, делаю вид, что рассматриваю потрескавшийся светло-зеленый лак на ногтях.

— В последнее время у нас не все гладко. Мы не ссорились, просто отдалились. Или… возможно, это она от меня отдалилась. Не знаю, хочет ли она еще быть моей подругой.

Я впервые произнесла это вслух. На удивление мне стало легче. Так же, как когда я призналась, что у меня месячные и мне надо передохнуть, или когда мы вошли в этот сквер и все мое тело расслабилось в предчувствии отдыха.

— Мне жаль, — говорит Рид через пару секунд. — Тебе, наверное, тяжело.

И эти слова для меня все равно что блистер с обезболивающим.

— Спасибо, — мне снова очень некстати хочется плакать. Может, мне и стало легче после сказанного, но я не хочу постичь катарсис прямо здесь на улице, да и Рид вряд ли носит в кармане шланг и мешок шоколадок.

— Ты ее не спрашивала? — говорит Рид. — Хочет ли она быть твоей подругой?

Когда я поднимаю взгляд, он смотрит на меня, будто задал самый простой и очевидный вопрос. Как будто мне будет так же просто задать его Сибби. Как будто когда спрашиваешь о чем-то действительно тяжелом, то не боишься того, что тебе могут ответить. Не боишься своей реакции на их слова.

— Не в этих словах, — говорю я, и мой голос надрывается, просто ужасно. До смерти подавленная, снова смотрю на ноги.

После долгого молчания Рид говорит:

— Я даже не представляю, каково иметь такого друга. В смысле, так долго дружить с одним человеком. У меня всю жизнь были братья и сестры, но они… их нельзя назвать друзьями, с которыми я вырос.

Сложно объяснить, что произошло во мне после его слов. Разве что: кусок моего сердца отломился и покинул тело. Будто этот крошечный и хрупкий осколок пролетел через всю скамейку и присоединился к Риду.

Все из-за его признания, его старания помочь мне.

Я кряхчу, он снова смотрит на баннеры.

— Из школы тоже никого? — спрашиваю я.

Он мотает головой:

— Я сам виноват. Со мной было… трудно.

«Трудно»? Стараюсь это представить: Рид плюется комками из бумаги, дерзит учителям, не делает домашку. Увидев по моему лицу, что картинка явно не складывается, он быстро улыбается и продолжает:

— Мне было скучно. Я всегда раньше остальных выполнял задания. Это расстраивало учителей и, конечно… эм, не укрепляло отношения с одноклассниками.

Вот это уже легче представить. Серьезный, трудолюбивый Рид. Наверное, взламывал все шифры, которые ему давали, и не получал за это никакой похвалы. Скорее слышал загадочные отстраненные ответы, из-за которых чувствовал себя пристыженным и незащищенным. Вижу, как маленький Рид виновато поджимает губы.

Настроение снова скачет к желанию убивать. В частности, бывших учителей и одноклассников Рида, которые не хотели… укрепить с ним отношения. Наверное, мне стоит переживать, что я сама слишком уж этого хочу, но мои мысли заняты новыми вопросами. Это уже не игра. И все равно кажется, что это очень важно.

— Но ведь дела наладились, когда ты пошел в колледж? Или в аспирантуру?

Рид в долгом молчании смотрит на баннеры.

— Я поступил в колледж в пятнадцать.

— В пятнадцать?! — Я в пятнадцать еще спала с мягкой игрушкой, что мне хватило ума не упоминать.

— Подготовительный колледж по специальной программе школы.

— А, ясно, — говорю я, преодолевая свой шок. — Это все объясняет!

Он печально смотрит на меня. Это хуже всего. От такого взгляда у меня в животе начинается Адская кухня.

— Не объясняет. В смысле… это все равно поразительно. И впечатляюще. Это круто. Ты очень умный!

Он снова улыбается с этим своим изгибом и, клянусь, подвинься я ближе, смогла бы рассмотреть румянец на его щеках.

— Только в математике, — говорит он.

— Работа для тебя, должно быть, рай. Вокруг одни математики!

Улыбка исчезает, он мрачнеет. Н-Е-Р-В-Н-О.

— Они считают деньги, это другое.

На краткий миг он выглядит таким выжатым и пустым, что мне хочется всеми силами поднять ему настроение. Достать блистер чего-то, что отгонит этот хмурый вид.

А затем я понимаю: может, у меня и есть нечто такое в воображаемом кармане. Сидя в сквере с Ридом, узнавая его, выпуская свои печали наружу, я могу не притворяться легкой и радостной. Ведь мне и правда… легко и радостно.

Мой рот изгибается в улыбку, и я мягко, шутливо толкаю его ногой. Пытаюсь прогнать мысль, что подобные прикосновения, даже платонические, для меня никакая не шутка.