Оно смотрело на них, то, как тварь вскидывала голову и затем ускорялась, не оставляло никаких сомнений. Будь у него ноги, он припустил бы быстрее этих двоих. Сердце провалилось вниз, ляпнуло об желудок, от этого нервного спазма трусливо сжало мочевой пузырь. Адреналин уже гнал кровь вперед.

— О, ля, а ну-ка резвее припустили, пацаны, быстрее говорю! Догоняет!

Испуганно завизжал Василько, запнулся, перепрыгивая через закрытую калитку у их избы. Замер, теряя заветные секунды, открывающий крючок Саша. А затем Бестужев стрелой взлетел по пандусу, пытаясь с наскока взять инвалидным креслом порог. Ожидаемо. Славу вытряхнуло вперед, тело по инерции сделало кувырок и кулем свалилось у стола, больно впечатав ножку в поясницу. Происходящее заняло не более десяти секунд, но, когда Елизаров приподнял своё тело на вытянутых руках, Василько уже вовсю раскидывал рябиновые ветви у окон, вдоль стен, пару даже засунул в черное жерло печи. Замешкавшийся на пороге Саша сумел затянуть изрядно потрепанную коляску внутрь, захлопнул за собою дверь. Опустился тяжелый деревянный засов.

Раскрасневшийся от долгого бега, с безумными глазами и глубоко вздымающейся грудью. Бестужев казался ненормальным, свихнувшимся, но безумно-собранным. Молча подлетел к Василько, забирая часть веток, работа пошла скорее. Елизарову не оставалось ничего другого, как доползти до коляски и забраться внутрь.

Страх тонким червячком копошился в кишках, выворачивал, зарождались внутри догадки. Нет, не она. Глупости, такого просто не может быть… Он свихнется, если закравшееся подозрение окажется правдой. Елизарова не будут беспокоить больше ноги — его просто увезут в дурку, возможно он начнет идентифицировать себя, как домового или лешего. У него не была права на слабину, Славик должен оставаться полезным. Развернув инвалидное кресло, он быстро покатил к полкам с посудой, извлекая мясницкий нож и неказисто-огромный тесак для разделки. Нож лег в руку, тесак — на стол. Стало немного спокойнее.

— Сашенька, привяжи над порожком рябинушку, не пускай гостюшку…

Василько упал на колени у закрытой двери, размазывая по порогу сок раздавленных ягод. Пальцы так мелко дрожали, что движения его казались смазанными в темноте избы. Елизаров нервно облизал губы, покатил к свечам и лампам — темнота нервировала, скалилась из углов, ему нужен был свет.

Лампа нерешительно замигала на столе, рядом трусливо шипел и плевался фитиль косой восковой свечки, никак не желая загораться. Славик почти сдался, когда язычок несмелого огонька перескочил на него. Вытерев трусливо потеющие ладони, он пристроил коляску рядом с печью, к которой напряженно жались парни. Три пары глаз уперлись в темноту сенника, туда, где за запертой дверью бродило зло. Минута, две — тишина. Такая глубокая, что в ней можно услышать сердцебиение каждого и тихий треск пламени.

Струхнула даже затаившаяся под печью шишимора — любительница душевно повыть с наступлением темноты. Каждый волосок приподнимался дыбом, надвигалось что-то страшное.

Тихо, крадучись, сначала до слуха Бестужева донеслось слабое поскребывание по оконной створке, затем легкие крадущиеся шаги к двери. Сердце билось на краю языка, когда он подскочил к столу, схватил лежащий у лампы тесак.

Адреналин ещё бился внутри, искал выход, зашедшееся после бега сердце уже успокаивало галопирующий ритм. Изнутри поднималась волна ужаса — она была вполне естественна — предостережение предков, зашитое в генный код. Напоминание, что в темноте могут жить чудовища. Но страх его не спасет, голова должна оставаться трезвой. Бестужев почти убедил себя в этом, когда в дверь постучали. От голоса, который они услышали, Слава нервно басовито хохотнул, а потом шумно выдохнул, устыдившись этой слабости:

— Я дома, мальчики. Открывайте двери…

Оно скреблось, хотело попасть внутрь, Саша слышал, как мололось в труху дерево, со стоном вылетали крупные куски из дверного косяка по ту сторону. Секунда, две, почти поверилось, что внутрь существу не попасть. Перешагнул порог основной комнаты, оказываясь в сеннике: неплохо бы дотянуть до двери тяжелый сундук с вещами… Её вынесло в тот момент, когда Бестужев поворачивался к выходу спиной, Саша не успел среагировать, его попросту смело с пути. Какая же была у Навьего отродья сила? Плечо хрустнуло, врезаясь в дверной косяк, а его, как котенка, инерция заволокла обратно в основную комнату, приложила о стол затылком, рядом россыпью осели крупные щепки. Петли сиротливо скрипели на ветру, ноги зажало рухнувшей дверью, боль прострелила навылет до самых лопаток. Чудо, что тесак не вылетел из судорожно сжатых пальцев. Стараясь выползти из-под обломков, Бестужев не отводил взгляда от черного проема дверей.

Надя. То, кем она стала после своей гибели.

Правой руки не хватало, на её месте был куль предплечья с белоснежной костью. Тонкая серая кожа обтягивала кости, глазницы запали, втянулись иссохшие щеки. Но больше всего пугали её глаза: рубиново-алые, горящие голодом. В них не было зрачка или радужки, лишь сплошная краснота — будто все капилляры склеры полопались разом, залили каждый миллиметр кровью. Неизменным остался лишь рот — будто подведенные бордовой помадой губы были такими же пухлыми и широкими. Когда они растянулись в кривоватом оскале, Бестужев шумно сглотнул, не желая прощаться со скудным содержимым желудка. Во рту сотней острых игл белели зубы. Волосы давно спутались в бесформенный ком, истлевшая одежда порвана, на Наде не было одного кроссовка, ноги белели костями, недоставало мяса. Ощерившись, она рванула вперед, Сашу инстинктивно вынесло из-под двери, будто она ничего и не весила.

На самом пороге её отшвырнуло обратно. Со стороны казалось, что существо врезалось в прозрачную стену. С тонким голодным визгом Надя вытянула вперед судорожно скрюченные хищные пальцы, пытаясь продрать себе путь вперед. Трепещущие ноздри, тонкая нить слюны, стекающая из распахнутой оскаленной пасти, горящий взгляд. Ей потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя, потушить инстинкт хищника и резко задрать голову вверх, громко хрустя позвоночником. Рябиновые ветви равнодушно встретили её взгляд.

— Как непристойно. Елизаров, ты никогда не умел обращаться с женщинами… Сними веточки, давай, поздоровайся со старой подругой.

Тот невнятно крякнул за спиной Бестужева. Саша обернулся, с удовольствием отметил, что Славик себе не изменяет — на вытянутой вперёд руке гордо выставлен средний палец. А кадык нервно дергается, бьется жилка на шее. Боится.

Дернись сейчас Надя, того наверняка смело бы с инвалидного кресла. Тут-то Славик точно захотел бы ходить. Мертвая подруга — лучший стимулятор. Не сдержавшись, Саша нервно хохотнул. Взгляд Нади тут же переметнулся на него.

— Веселишься, Бестужев? Веселись, пока я не сделаю с тобой то же, что тогда случилось со мной. Знаешь, как больно