не могу придумать гениальный план, как помочь ей, как помочь Синти. Поэтому я полностью сосредоточиваюсь на Хуонг, на том, что нужно малышке каждую минуту, чтобы не думать о том, каково ей там, внизу, в вонючем полуподвале.

Синти.

Синтия.

Я должна держать в памяти ее имя. Повторять его снова и снова у себя в голове. Если я забуду ее имя, то не смогу себя простить. Я должна дать ей хоть немного человеческого достоинства. Она все еще личность, там, внизу, в этой черной дыре под этим богом забытым местом. Она еще жива. Она не просто женщина, запертая в полуподвале. Ее зовут Синти.

За семь лет жизни на этой ферме я ни разу там не была. Таково правило. Но я заглядывала вниз. Когда солнце опускается к порогу входной двери, в конце долгого летнего дня, оно освещает темные уголки этого дома. Я заглядывала туда лишь дважды, в первые дни, в те ясные дни, когда обе мои лодыжки были здоровы, когда задвижки были ослаблены, и в том полуподвале всегда было темно и удивительно прохладно; пахло спорами, тленом, мокрым картоном и гнилью.

Я кормлю Хуонг наверху, и она начинает кусаться. У нее нет зубов, но мне кажется, я чувствую что-то в глубине ее десен, что-то твердое. Я клянусь заботиться о ее зубах, когда они появятся, и если когда-нибудь ей понадобится профессиональная стоматологическая помощь, я как-нибудь обеспечу ей это.

Синти спрятана в полуподвале. Если она и плачет, то мне отсюда не слышно, и поэтому я почти не бываю в гостиной, только готовлю Ленну обед и ужин да поддерживаю огонь в печи. Ленн облегчил мне работу по дому, и это немного идет на пользу моей ноге даже при таком сыром воздухе.

Синти высокая.

Вот что еще не выходит из моей головы: ее рост. Я и сама высокая, но она выше меня, а этот полуподвал, по словам Ленна, высотой по грудь. Там приходится сгибаться чуть ли не пополам, или приседать, или даже становиться на колени. Там близко негде встать в полный рост. За все время, которое Синти там провела, она даже выпрямиться не смогла.

Я истратила целый тюбик вазелина, и Ленн купил мне еще два. Сыпь от подгузников почти прошла. Хуонг теперь выглядит довольнее, но кушает она, точно дикий зверь после засухи: сосет и стучит головой о мою грудь, чтобы получить больше молока, пытается выжать его из меня. Это из-за того, что она кушать хочет? Или потому, что ей, как и мне, нужны лошадиные таблетки?

Я слышу, как скрипит входная дверь.

– Чай! – кричит он.

– Сейчас спущусь, – отвечаю я.

– Не дури. Джейн, чаю бушь? Я счас принесу тебе.

Такое случается впервые на моей памяти.

– Спасибо.

Хуонг все еще кушает, и я слышу, как Ленн ставит чайник на плиту. Я слышу, как Синти кричит из своей тьмы. Он топает ногой. Синти затихает, чайник начинает свистеть, и он поднимается к нам.

– Детеныш-то хорошо жрет, а?

Я киваю, и Ленн ставит рядом кружку с чаем, ту самую, которая ему досталась от поставщика удобрений, у моей кровати.

– Спасибо, Ленн.

– Давай-давай, пей как следует, Мэри! – Он не спускает с нее глаз. – Расти большая!

– Ленн, – говорю я. – Можно ей немножко еды отнести?

– Чего?!

Я киваю в сторону подпола. Его челюсть напрягается.

– Я чуть позже до магазину доеду, ты хочешь что-нить? Может, Мэри вазелину надо?

– Нет, Ленн, спасибо!

Он подходит к комоду в маленькой спальне, открывает дверцу и поворачивается к дощатым полкам справа, на которых лежат вещи его матери.

– Тут одежка кой-какая есть, старье мое, моль все пожрала, но и так сойдет. Ты заштопай, где надо, хошь, я тебе ткань в магазине куплю?

Представляю себе, что я могу сшить для Хуонг. Разноцветные вещи. Мягкую новую одежду, которую я сошью для нее, а не ту, которая его мать сшила для него. Новые вещи, которые будут источником уверенности для нас обеих. И может быть, я смогу перешить старые вещи, приспособить рубашки и брюки, прежде чем малышка вырастет.

– Да, Ленн, если можно.

Он поворачивается ко мне лицом, и в его руке я вижу письма от Ким Ли. Все семьдесят две штуки. Между его пальцев свисает шпагат, которым они связаны, свисает, словно кукольные волосы, раздавленные в его ладонях.

– Тебе еще нужны эти письма? Не наигралась еще с ними?

Я напрягаюсь.

– Да, нужны.

– Ну тогда и не суй свой нос куда не следует! Я не собираюсь с тобой обсуждать, что творится в подполе. Ты за детенышем присматривай, дом в порядке держи, ужин мне готовь, вот твоя работа!

Я киваю.

– Ничего у тебя ведь больше не осталось?

Я снова киваю. Это последнее, что у меня есть на этой земле.

– Так что не потеряй все из-за своей тупой башки.

Я опускаю взгляд на дочь. Она все еще кушает, ее щечки румяные, волосы блестят, словно шелк, от этого тепла, нет, жары между нами, от физического напряжения.

Ленн спускается по лестнице и уезжает на своем «Ленд Ровере». Я укладываю Хуонг на подушки, накрываю одеялом и осторожно спускаюсь по ступенькам на спине. В подвале тихо. Подхожу к входной двери и проверяю, что его нет, а потом смотрю на черный железный засов в верхней части полуподвальной двери и на точно такой же – внизу. Я слышу шум. Скрип дерева. Полуподвальная дверь двигается в косяке.

– Джейн? Джейн, это ты? Это ты? Помоги мне!

Я открываю рот, чтобы что-то ответить, а потом смотрю направо, на камеру в углу гостиной над запертым телевизором. Она подмигивает мне красным огоньком. Я закрываю рот, облизываю губы, прищуриваюсь и возвращаюсь на кухню. После этого она больше ничего не говорит. Я мою посуду, вытираю кастрюли, развожу огонь и втираю грудное молоко в соски, чтобы унять боль. Много лет назад, после травмы лодыжки, но до того, как Ленн сжег мои кроссовки, я попросила у него новый лифчик, на что он сказал, что я обойдусь лифчиком его матери. Недавно я снова попросила подобрать мне подходящий, отчасти из-за моей спины, но Ленн снова сказал, что лифчика его матери будет достаточно. Ей-то ведь нормально было, так?

Через час он возвращается из «Спара» с двумя сумками, и, пока я убираю покупки, Ленн просматривает записи.

– Молодец, – хвалит он, глядя в мерцающий монитор, отбрасывающий на его лицо серый свет. Его усики отчетливо видны в отблесках экрана. – Будешь вести себя нормально, и никаких проблем не