Шрифт:
Закладка:
– Ну ты и поэт.
– Я вспомню. А пока пошли.
Мы мирно шли к необъятным стенам Костаны. Я развлекал Рухи сюжетами из истории и рассказами о своей юности. Сплошные сражения: с крестоносцами, рубади, непокорными забадарами и мятежными янычарами. Я поведал ей о том, как рубадийские и рутенские разбойники пересекли Сиянское море и начали грабить караваны на перекрестках дорог, и я вместе с янычарами отправился в этот прекрасный лес, чтобы искоренить их. В той битве я орудовал топором, громадным куском темного металла. Ничто не сравнится с топором, рубящим до самой кости. Их вождь по имени Замбал, носивший шлем с оленьими рогами, погиб от моей руки.
Рухи как будто даже нравились эти рассказы, и она задавала много вопросов, но я почти не помнил интересовавшие ее подробности. Например, имена богов, к которым взывали рутенцы, когда мы убивали их, – мой разум не сохранил их в своих чертогах.
Когда мы подошли к покрытому лилиями холму, с которого открывался вид на город, Рухи указала на мощные каменные стены.
– Они почти такие же высокие, как горы Зелтурии.
– Ну, это все же некоторое преувеличение.
– Они как минимум в три раза выше круговой стены Кандбаджара.
– Это верно. И их не сломаешь. Крепкие и толстые, как слон.
Очередь к главным воротам растянулась по огромному базару, шумевшему за стенами города, – в ней стояли мужчины, женщины и дети во всевозможных чужестранных одеждах, а также лошади, ослы и даже верблюды. Не желая вливаться в это море, мы пошли к воротам поменьше, с восточной стороны. Они предназначались только для высоких гостей. К ним вела вереница наспех построенных зданий, похожих на сараи, где заседали те, кто управлял воротами Костаны.
Вдоль дорожки цвели свежепосаженные цветы – первый признак того, что город восстанавливается. Люди, испытывающие острую нужду, не занимаются посадкой цветов.
У самых ворот я подошел к трем янычарам. У каждого на спине висела длинноствольная аркебуза, а на поясе – шамшир. В знак того, что они на службе, на них были форменные высокие шапки с тремя павлиньими перьями на макушке. Их шаровары были пышными и свободными, а кафтаны – бордовыми с золотыми пуговицами, как и подобало.
– Я маг Кева. А это – Апостол Рухи. – Я указал на Рухи, снова завернувшуюся в покрывало. – Мы проделали долгий путь из Зелтурии.
Один янычар вынул свиток и развернул его.
– Мои извинения, но я не нахожу ваших имен в списке.
– Нас не ждут, – ответил я. – Но весьма важно, чтобы нас немедленно провели к самому шаху Мураду.
Янычар со списком в руках пошептался с другим, и тот поспешил к одной из деревянных построек. Через минуту он вернулся с четвертым янычаром, по всей видимости, их капитаном, судя по золотому оттенку плюмажа.
– Ты утверждаешь, что ты маг Кева? – спросил капитан.
Его лицо было словно высечено из камня, а седые усы шевелились, когда он говорил.
– Да, это так. Я не хотел бы здесь задерживаться. Мы намерены повидать шаха Мурада до его послеобеденного сна.
– Я помню тебя, хотя тогда ты был немного старше. Я был с великим визирем Эброй, когда ты со своими забадарами столкнулся с нами под Лискаром. – Капитан опустился на колени, запачкав шаровары грязью, взял подол моего кафтана, поднес его ко лбу, а затем поцеловал.
Остальные янычары последовали его примеру, а я понятия не имел, что сказать или сделать.
Я мог только перейти к делу.
– Не говорите никому, что я здесь. Нас нельзя задерживать.
– Да, милостью Лат, проходите, – сказал капитан, вставая. – Храни тебя Лат, Кева.
– Храни тебя Лат, – повторили они хором.
Янычары расступились, и мы прошли в ворота. Их венчал каменный павлин Селуков, обнимая распростертыми крыльями всех входящих.
– Может, поэт из тебя и так себе, – сказала Рухи, когда мы шли по тенистому проходу, – но, похоже, ты настоящий герой.
Почему это слово прозвучало одновременно и похвалой, и ругательством?
– Я тот, кто я есть.
– Пытаешься быть скромным?
– А, по-твоему, я не скромен?
– Какой скромник будет летать туда-сюда в лодке?
– Я не раскрасил лодку и не намалевал на ней герб.
– А хотел? – хихикнула Рухи. – Можешь мне признаться.
Я остановился среди узких каменных стен и сказал:
– Какова награда за то, что мы делаем? Ты когда-нибудь задавалась этим вопросом?
– Награда будет в следующей жизни.
Рухи говорила серьезно. Она пребывала в уверенности, что получит плату за службу. В ее словах не слышалось сомнений.
– Помимо этого, – я указал на булыжники под нами, – нам что-нибудь причитается здесь и сейчас?
– Если возьмешь награду здесь, ничего не получишь там.
Она не совсем понимает, о чем я спрашиваю?
– Шейхи любят говорить, что жизнь коротка. А я скажу, что она слишком длинна. Слишком длинна, чтобы у тебя просили все и не давали ничего взамен. В конце концов, даже самому благородному, стойкому, преданному слуге понадобится что-то, чтобы его поддерживать. Даже такие маленькие жесты… – Я указал на ворота, сквозь которые мы прошли. – Они делают путь чуть более гладким. Немного облегчают испытания.
Рухи кивнула, в ее глазах мелькнуло сочувствие.
– Я понимаю. Тебе и должно это нравиться. Ты многое сделал для этого народа, так же как и для моего. Но я не стану целовать твой кафтан. – Я знал, что под покрывалом она ухмыляется. – По крайней мере, сейчас.
Выйдя из прохода, мы оказались в приятном районе с каналами, фонтанами, разноцветными садами и свежими двух– и трехэтажными каменными зданиями. Рухи внимательно оглядела всех слонявшихся там разнообразных пятнистых кошек. Она впервые оказалась в Сирме и, скорее всего, впервые в шумном городе, кроме Кандбаджара или Зелтурии. И это было совершенно иное место по сравнению с пустынными городами, со своими неповторимыми прелестями, которые я оценил только сейчас.
Горожане казались сильно занятыми, передвигались быстрее, чем жители Зелтурии. Шум и суета еще не достигли уровня, который был до крестейского вторжения. Все-таки мертвецов не так просто заменить. И запах рыбы был не так силен – возможно, рыбный промысел еще не восстановился.
Когда мы поднялись по главной улице, стали видны районы в стороне от Тесного пролива, гораздо более бедные. Ветхие деревянные хижины и лачуги теснились по берегам многочисленных каналов, а некоторые даже были построены на сваях прямо над каналами, что, насколько я помню, запрещено, потому что жители имели склонность испражняться прямо в воду. Но людям надо как-то жить.
Кругом стучали молотки по дереву и камню, и этот звук обещал, что скоро город вернет свое прежнее
