Старуха. За восемьдесят, точнее не скажу.

Позже я не вспомню ее лица. Ни лица, ни одежды, ничего. Тогда мне казалось, что я запомнил все до мельчайшей черточки. Ан нет, не вспомню. Я уже говорил, что себе подобных мы различаем сразу? Ну вот, это было главным. Главным и невозможным: трое на одном вокзале?

Вот это — да. Остальное — чепуха.

— Не надо, — сказала старуха.

Поздно. Я дал ей заговорить. Мы дали ей заговорить.

— Не надо, мальчики. Все будет хорошо.

Кровь ударила в голову. Земля качнулась под ногами.

— Все будет хорошо, я знаю, — ее голос потрескивал от возраста, как дрова в печи. Шипел виниловой пластинкой, запиленной до полной ветхости. — Я точно знаю. И не спорьте со мной! Все будет хорошо, просто не сразу.

Она уходила, не оборачиваясь, не ожидая нашего ответа, согласия или протеста. Терялась, растворялась в толпе: сахар в бурлящем кипятке. А я глядел ей вслед, глядел, уже не видя старухи, и ждал, что она вернется, скажет еще что-нибудь, а может, отведет меня куда-то.

Куда?

Я пошел следом. Знал, что не догоню, не найду ее меж людей, и все равно пошел. Кофе? Бог с ним, с кофе. Я ускорял шаг, бежал мимо палаток, где поили чаем и раздавали горячий суп, мимо беженцев и волонтеров, местных и приезжих, огибал сумки, баулы, чемоданы, бездумно шарил глазами по черным витринам павильонов, где в мирное время меняли валюту, торговали пирожками, сигаретами, аксессуарами для мобильных телефонов; спотыкаясь, пересек трамвайные пути…

Мальчишка. Совсем мелкий, года три, наверное.

Он рыдал громко, самозабвенно. Утирал слезы кулаком, замолкал на краткий миг, набирал полную грудь воздуха — и снова заводил свой горький, отчаянный плач. Я присел рядом, зная, что этого нельзя делать. Иди прочь, кричал весь мой опыт. Не останавливайся!

— Потерялся? — спросил я.

Он сделал то, чего я боялся больше всего. Схватил меня за руку, изо всех своих невеликих сил сжал указательный палец незнакомого дядьки. Он тонул, а палец был единственным, что могло удержать его на поверхности темной беспощадной воды.

Зарыдал еще громче.

Меня накрыло. Накрыло так, как никогда в жизни.

— Все будет хорошо, — произнес я, не веря самому себе. — Маму потерял? Мама уже знает, уже ищет тебя. Вот, нашла, надо только чуть-чуть подождать. Совсем немножко, понял. Мама здесь, вот она…

Она вывернулась из-за киоска: встрепанная, красная, хватая воздух ртом.

— Антошка! Я кому велела стоять на месте!

Подхватила на руки, прижала: не оторвать.

— Ой, спасибо вам! Я на секунду отвернулась, а он… У нас вещи, рук не хватает: сумки нести, его держать! Только отвернешься, а он раз, и сбежал…

— Давайте помогу, — предложил я. — Где ваши вещи?

— Вон там, за киоском. Ой, спасибо вам…

— Куда нести?

— К церкви. Ой, я забыла… К святой Анне. А я вас точно не обременю? Такое время, страшно подумать…

— Нам по дороге. Несите Антошку, а я возьму вещи.

— Ой, у нас чемодан тяжелый…

— Ничего, он на колесиках. А сумка совсем легкая.

Забрасывая сумку на плечо, я увидел второго. Он стоял у входа в вокзал, на ступеньках, и что-то взахлеб твердил девушке с каменным лицом. Такие лица сейчас были у многих. Он говорил, говорил, не в силах остановиться, а девушка слушала, не перебивая.

Когда камень ее лица треснул, рождая улыбку, я подхватил чемодан — и, грохоча по плитке мостовой, потащил багаж за матерью и сыном.

Октябрь 2022 г.

Кутный

Кутный страдал.

Новые хозяева ему не нравились. Ну совсем не нравились. И на хозяев они не были похожи. Будь старые хозяева на месте, Кутный счел бы новых гостями. И относился бы как к гостям: так-сяк, глядишь, и убрались восвояси. Можно потерпеть, даже если переночуют.

Увы, прежние хозяева съехали. А эти заехали. Кто они теперь? Выходит, хозяева, никуда не денешься.

Беда началась зимой, когда загремело. До этого Кутный жил с хозяевами душа в душу. Они, правда, про Кутного не очень-то и знали. Да, хозяйка ставила в кухонный угол мисочку со сметаной, печеньем, а случалось, и со шкварками. Уважение, значит, оказывала. Делала она это не от сердца или хотя бы из опаски, а по привычке, в память о старой хозяйке, своей матери. Вот кто про Кутного все знал доподлинно! Это она, старая хозяйка, перевезла Кутного из деревни, где жила, почитай, всю жизнь, в новую трехэтажную домину, выстроенную зятем в городе, в престижном районе над водохранилищем.

Слова «престижный» Кутный раньше не знал. Выучил уже тут, подхватил как заразу.

«Кормилец-поилец, — сказала старая хозяйка, переезжая, — приходи на новое место! Не погнушайся! Хлеб кушай, нас слушай!» И сыпанула крошками от сдобной булки через левое плечо.

А Кутный что? Он и пошел, с превеликой радостью.

Померла старая хозяйка. Три года в зятевом доме прожила на всем готовом — и померла. Иной сказал бы, от счастья, а Кутный знал, что от сердца. Она бы и три года не выдюжила, да Кутный ночами ей в ухо дышал, подбадривал.

Вот дочка мисочку и ставила. Не то для Кутного, не то для мамаши. Ладно, мы не гордые.

Время шло, бежало, летело. Лет двадцать, что ли, после переезда? Тридцать? У Кутного со временем отношения были простые: время не замечало его, он не замечал время. Вот день, вот ночь. Топят батареи, выходит, зима. Окна нараспашку — лето. Ну и ладно. Одно за другим — это и называется: время. А потом загремело, ухнуло, и косматые шары из огня упали на город. Раз упали, два, три. Дальше чертов дождь зарядил подряд, не утихая. С шарами Кутный ничего поделать не мог. Он и так старался, как умел: берёг оконные стекла. Те всё норовили разбиться, брызнуть осколками от злобного грохота. Одно, правда, не уберег, в спальне на втором этаже.

Жалко.

Когда хозяева не выдержали — подорвались с места, погрузились в машину да и уехали — Кутный сразу почуял неладное. Они, бывало, и раньше уезжали, но всегда возвращались. А тут иначе ехали, плохо: будто на веки вечные. Кутный ждал: вот сейчас сыпанут крошками, оглянутся. Скажут: «Кормилец-поилец…» Можно и без крошек, просто обернитесь, шепните…

Не позвали.

Шарика тоже бросили на произвол судьбы. Ну, если честно, Шарика хотя бы звали, хотели забрать с