многих иных разделах его трактата ссылки на авторитеты поражали своими масштабами[655]. Как представляется, в данном случае профессор из Пуатье придавал значение именно личному опыту — как собственному, так и своих информаторов.

При этом Пьер Мамори действительно более или менее точно определял временной промежуток, когда занятия колдовством, по его мнению, приобрели во Французском королевстве массовый характер, ведь первые крупные ведовские (или политико-религиозные) процессы прошли здесь уже в начале XIV в.[656] Таким образом, период в «почти 100 лет» (quasi a seculo), заявленный автором «Бича колдунов», вполне подтверждался материалами судебной практики, а вместе с тем совпадал со временем Столетней войны[657].

Тем не менее, ни один из предшественников Пьера Мамори не связывал рост популярности колдовства во Франции с нашествием англичан. Мы не найдем подобных рассуждений не только у его коллег-демонологов, Николя Жакье и Жан Вине, но и у более ранних авторов — например, у составителей официального «Постановления» Парижского университета 1398 г., касавшегося иллюзорной сущности колдовства[658], или в трудах Жана Жерсона первой трети XV в.[659] Более того, мы не встретим их и у авторов, далеких от теологических проблем, в частности, у французских хронистов, весьма неплохо осведомленных о магических практиках, распространенных в их родном королевстве.

Так, Мишель Пентуэн, монах из Сен-Дени, писал, что в начале XV в. колдовством во Франции занимались буквально все жители, и именно поэтому так сильна оказывалась вера в то, что приступы безумия Карла VI были вызваны наведенной на него порчей: «Многие сеньоры и простые люди полагали, что король был околдован. Использование магических практик, к сожалению, распространилось во Франции в то время повсеместно, как среди мужчин, так и среди женщин, к какому бы сословию они ни принадлежали»[660]. Собственно, и короля, по сообщению хрониста, пробовали лечить такими же «незаконными» способами, принимая при дворе местных колдунов, выдававших себя за врачей[661], или обращаясь к ним за консультациями с целью узнать причину недуга монарха[662]. Точно так же в прологе к «Мистерии об осаде Орлеана» говорилось, что прибывшие осенью 1428 г. во Францию Томас Солсбери и Уильям Гласдейл навестили в Шартре знаменитого астролога — мэтра Жана де Буйона. По мнению английских военачальников, он «предсказывал истинные события и отвечал на любые вопросы»[663], а потому они собирались узнать у него, какая судьба ждет их на континенте[664].

Впрочем, справедливости ради, стоит отметить, что мысль об иностранном происхождении различных магических практик была не совсем чужда французским авторам XIV–XV вв. Слухи о Валентине и Джан Галеаццо Висконти, якобы причастных к болезни Карла VI, поддерживали не только хронисты и советники королевской семьи[665], но и обыватели. Даже Мишель Пентуэн, отказывавшийся верить в подобные небылицы, отмечал: «Чернь упорствовала во мнении, что на государя навели порчу посредством колдовства и что винить в этом совершенно очевидно следует герцога Милана»[666]. Возможно, на данную традицию и опирался Пьер Мамори, когда писал об английском пагубном влиянии на культуру и повседневную жизнь своей страны.

Своеобразие позиции автора Flagellum maleficorum заключалось лишь в том, что он, в отличие от Мишеля Пентуэна и неизвестного создателя «Мистерии об осаде Орлеана», категорически отказывался видеть в самих французах виновников подобных злодеяний и списывал все происходившие в королевстве ужасы на иностранцев, какой бы национальности они ни были[667]. Что же касается собственных соотечественников, то — как добросовестный исследователь феномена колдовства — он все же упоминал об одном своем знакомом из Пуатье, человеке «достойной репутации и больших знаний», который пробовал заняться геомантией, но очень быстро отказался от этого пагубного времяпрепровождения. Однажды, когда в дверь его дома постучали, он, прежде чем открыть, начертил магические фигуры, по которым понял, что посетитель «одет во что-то красное, и в его костюме имеется [некое] отверстие». Так и оказалось в действительности: на голове гостя была красная шапка, а на одежде красовалась прогрызенная мышами дыра. Ученый заподозрил, что его «откровение» носит дьявольский характер, забросил геомантию и сжег книгу, по которой предавался гаданию. Дабы усилить эффект от этой истории и подчеркнуть изначальное отсутствие у французов склонности к занятиям колдовством, Мамори добавлял, что рассказ его абсолютно правдив, поскольку узнал он о случившемся от самого незадачливого геоманта[668].

Напротив, чтобы лишний раз напомнить своим читателям о том, что магические практики распространились среди жителей королевства в результате войны и были принесены людьми пришлыми, Пьер Мамори вводил в повествование не только английских, но и других иностранных персонажей. Так, к упоминавшейся выше истории о колдуне, занимавшемся катоптромантией[669], он делал важное уточнение, что подобными предсказаниями зарабатывали себе на жизнь и расселившиеся по всей Франции в годы войны цыгане[670]. Эту информацию подтверждал, в частности, Парижский горожанин, сообщавший в записи от 17 августа 1427 г., что цыганские «ведьмы» наводнили столицу королевства и обычно поджидают путников у городских ворот, где гадают им по руке[671].

Пьер Мамори ссылался также на личные воспоминания о встреченном им в Пуатье «знатном варваре» (barbarus quidam nobilis homo), который своими заговорами сумел изгнать из города заполонивших его ворон[672]. Имелся у него и рассказ об испанце, случайно оказавшемся в диоцезе Санта и буквально спасшем при помощи магии местное аббатство, страдавшее от нашествия сов. Зайдя в монастырь, колдун якобы воткнул некий ключ в деревянную дощечку, и все птицы в ту же минуту исчезли. Таких чужестранцев, добавлял Мамори, в окрестностях Пуатье встречалось в то время множество: они помогали избавиться и от крыс, и от волков, и от кроликов, и от голубей[673].

Появление в тексте «Бича колдунов» упоминания об пришлом испанце оказывалось особенно симптоматично: Толедо и Саламанка, как полагали европейцы XV в., являлись признанными центрами изучения магических искусств, о чем, как мы помним, сообщал Мартин Ле Франк в своем «Защитнике дам». Рассказывая о процессе над бретонским бароном Жилем де Ре, состоявшемся в 1440 г., поэт отмечал, что тот, вступив в поисках богатства и славы в сговор с дьяволом, уподобился ученым испанским мужам — алхимикам и некромантам[674].

Другое дело, что еще одним таким «учебным» центром, по столь же распространенному мнению, являлся французский Орлеан. Так, в истории Франклина из «Кентерберийских рассказов» Джеффри Чосера (конец XIV в.) сообщалось о несчастном Аврелии, который позаимствовал книгу по магии у своего знакомого орлеанского студента-юриста, дабы заставить исчезнуть черные скалы с бретонской стороны Ла-Манша и тем самым развеять страхи Доригены, своей возлюбленной: