– Кхин…

– А знаешь, – продолжала она с горящими глазами, – я однажды нашла адрес у него в кармане. А на другой день, когда он ушел, я поехала на автобусе в город – не решилась просить шофера меня отвезти… Потом пешком добралась до места, нашла квартиру – вовсе не на бедной окраине. Очень роскошно. Но я не пала духом. Не сжалась от страха. Я, дочь крестьянина, – хоть и сгорая со стыда, но гордо говорила она, – иногда я думаю, кем бы могла стать, получи я образование. Я могла бы стать независимой, если бы захотела…

– А ты хочешь? – перебил Со Лей, но вопрос, кажется, только разозлил ее, как будто он не понял, о чем она.

– Я позвонила в дверь. И когда открыл слуга, попросила, чтобы проводил меня к хозяйке. Она была очень милая, эта хозяйка. Изящное светлое лицо. Пухлый рот, чересчур много помады. Она что-то писала, сидя за столом, и если бы не испугалась так при виде меня, я бы решила, что ошиблась. Она дернулась – наверное, хотела велеть слугам вышвырнуть меня прочь, но я сказала: «Постойте. Пожалуйста, позвольте поговорить с вами. Я вас не виню». И это правда. Она же совсем не знала обо мне – через что мы с Бенни прошли, что я дала ему. «Я пришла вовсе не обвинять и проклинать вас, – сказала я. – Я только хочу знать, что происходит. Хочу понять. Это – это у вас любовь?»

Кхин залилась краской, то ли вновь смущенная своим вопросом, как показалось Со Лею, то ли своей ранимостью, которую решилась показать.

– И знаешь, что она сказала? – Кхин смотрела на Со Лея почти с ненавистью. – Она отложила ручку, выпрямилась в кресле – даже не встала мне навстречу – и сказала, таким низким голосом, прямо важная шишка фу-ты ну-ты: «Это он должен сказать вам». И еще: «Вы должны научиться доверять, чтобы быть честными друг с другом». Стерва.

Губы у Кхин дрожали, и она прижала к ним пальцы, будто заставляя себя замолчать. Но она еще не закончила.

– Я хотела сказать: «Думаешь, ты можешь ему доверять? Думаешь, он не путается с другими девками – да со мной практически каждую ночь? Да он самый гнусный лжец!»

Выкрикнув последние слова, она спрятала лицо в ладонях, а Со Лей растерянно смотрел на ее сгорбленную спину и нежные плечи. Как же она одинока, даже неся еще одну жизнь в глубинах своего тела, – такая хрупкая, хотя совсем зрелая женщина, и взывает к нему, чтобы он стал ей опорой.

– Не надо ненавидеть его, Кхин.

– Почему же? – расслышал он сквозь сомкнутые ладони.

Потому что мы сделали с ним то же самое. Потому что мы начали, а он лишь продолжил.

– Потому что ты любишь его, а это важнее измены, – сказал он.

Она посмотрела ему в глаза.

– Люблю я тебя, – прозвучало с ужаснувшей его прямотой.

Дыхание перехватило, Со Лей не сразу сумел понять смысл этой откровенности, означавшей неизменность, а не суетливые сомнения страстных порывов. Она словно заявила: на тяжком жизненном пути это ты – ты, которого я никогда не хотела, – человек, который не подвел меня.

С этого момента страна словно понеслась с обрыва прямиком к войне.

Кхин будто отстранялась от восхитительных финальных моментов своей беременности, хлопоча по дому и беспрерывно занимаясь вязанием, хотя вроде должна была знать, что крошечные кофточки, носочки и шапочки не смогут защитить от беды никого из детей. Бенни, со своей стороны, как истинный боец, ринулся в борьбу с несправедливостью, именно под таким лозунгом, и встал у руля, когда карены организовали мирную и категорически бесполезную общенациональную демонстрацию за предотвращение гражданской войны, прекращение насилия, равное отношение ко всем этническим группам и немедленное создание автономного каренского государства. Со Лей в некотором смысле тоже был грешен, забыв о себе перед лицом истории, творимой сейчас. Впрочем, он понимал, что их общее дело было для него одновременно способом отвлечься – от Кхин, от Грейс, от упущенного шанса на любовь.

И заодно отвлечься от того, что он все чаще замечал в Бенни, – его неверности Кхин, которая могла проявляться в самых невинных моментах жизни (боже правый, да даже в детской — Со Лей подсмотрел, как Бенни похотливо разглядывает вертлявый зад няньки, простой каренской толстушки по имени Хта Хта, которой едва ли минуло девятнадцать и которую Грейси просто обожала). Со Лей помалкивал насчет этих слабостей. О, он держал язык за зубами, хотя прекрасно понимал, что не сможет откладывать этот разговор навечно.

На фоне растущих по всей стране беспорядков и хаоса способность Бенни избегать острых тем (если они касаются его лично, думал Со Лей) как будто даже окрепла. Каждый вечер после ужина, когда детей отправляли из-за стола, Бенни пил чай и расспрашивал Кхин, как прошел день, и наблюдал, как Со Лей демонстративно усмиряет свое возбуждение скотчем, а потом произносил что-нибудь невнятное по поводу тревожного положения дел для их народа. А Со Лей думал: Уж лучше вытащить пистолеты и прикончить друг друга! Все что угодно, лишь бы не эти мучительные узы дружбы, все что угодно, только не эта любезность!

Со Лей недоумевал, как может мужчина ни словом не обмолвиться, что ему известно: ребенок, которого он растит, не его? Позже он понял, что молчание Бенни было проявлением благородства, ибо так он избегал ловушки взаимных обвинений.

В июне Кхин родила четвертого ребенка, девочку назвали Молли; и хотя Со Лей был рад, что и мать, и ребенок благополучно пережили тяжелое испытание, его задело еще одно доказательство прав Бенни на эту женщину. И когда пошли слухи о якобы готовящейся операции Армии Бирмы, операции «Аун Сан», призванной «ликвидировать сначала каренов, а затем остальные народы горных районов», он сказал себе, что это только вопрос времени – рано или поздно наступит момент, когда будет уже не исцелить либо те раны, от которых страдает он, либо те, что омрачают его дружбу с Бенни.

Ни одна из винтовок, спрятанных в имении Бенни, еще ни разу не выстрелила, но Со Лей осознавал, что восстание неизбежно. Но все же после объединения с монами они с Бенни обратились к Ну с вопросом о независимом государстве каренов и монов. В ответ правительство вооружило бирманских ополченцев, которые без всякого повода принялись обстреливать каренские селения. А в канун Рождества 1948 года, когда прихожане из двух каренских деревень в полночь распевали рождественские гимны, бирманские полицейские забросали церковь ручными гранатами, расстреляли выживших и сожгли дотла все, что осталось.

В первые недели 1949-го были убиты сотни каренов. Пришло ли время для вооруженного восстания? Со Лей и Бенни настаивали, что каренские руководители должны добиться новой встречи с премьер-министром. И ее назначили на 31 января. Однако накануне Ну назначил Не Вина главнокомандующим полиции и сил самообороны, тем самым устраняя последнее препятствие на пути бирманской ксенофобии; в ту же ночь в каренской деревне Тамаинг, прямо напротив усадьбы Бенни, по другую сторону шоссе, раздались выстрелы. Восьмилетняя Луиза тряслась в лихорадке, и Кхин, не сумев облегчить состояние девочки, умоляла Бенни привести лекаря из осажденной деревни.