Но все же Со Лей осознавал, что, несмотря на все их политическое единение, они с Бенни старательно избегают зыбкой почвы, по-прежнему разделявшей их: не самой Кхин, даже не правды о том, что произошло однажды ночью между ней и Со Леем, но куда более мощного и очевидного – необычайной преданности Со Лея ребенку и его матери. Глубоко в душе Со Лей понимал: вполне вероятно, единственное, что заставляет его сражаться за дело каренов, благодаря чему он с каждым днем становится все трезвее и рассудительнее, это возможность быть рядом с Кхин и ребенком.

Кхин, в свою очередь, с каждой прошедшей неделей, казалось, отступала все дальше в мир, состоящий исключительно из детей и прислуги, и всякий раз, оказываясь рядом с Со Леем, погружалась во все более глубокое молчание, которое любой принял бы за отчужденность. Бывали дни, когда он видел ее только мельком, если заглядывал в кухню якобы за едой или питьем, и даже если заставал ее в полном одиночестве сидящей за столом, она с трудом выдавливала лишь пару слов. И он понимал, что ее нежелание общаться проистекает из стремления сохранить мир между ними, даже если для нее самой это предполагало нескончаемую внутреннюю войну. Нет, она ни единым намеком не давала понять, что хочет его. Но его присутствие явно пробуждало в ней страсть.

И чем больше времени он проводил в их доме, тем больше убеждался, что эта страсть загадочным образом распространялась на остальных членов семьи. Иногда, когда они втроем сидели после ужина, прислушиваясь к звукам одного и того же дождя, допивая последние глотки одного и того же хереса, грустя от одних и тех же меланхолических мелодий из патефона, глядя, как старшие дети разыгрывают представление или читают вслух книжку английских стихов, он ловил взгляд, который Кхин бросала на Бенни поверх вязальных спиц, или замечал, как она печально смотрит в окно на туман, спускающийся с холма, а Грейс спит у нее на руках, и тогда его накрывал ужас понимания, что ничего между ним и Кхин не решено окончательно. Что они просто затаили дыхание, как и все остальные в этой стране. И даже дети, с их страстью к играм и зоркими любопытными глазами, и даже Бенни, с его уверенным взглядом и привычкой хорохориться, – все они в смятении, и именно эта неопределенность определяла ее отношения с Со Леем.

И это случилось. Мир рухнул – их собственный и мир всей страны.

19 июля 1947 года по радио взвыли сирены и диктор срывающимся голосом объявил сквозь слезы: «Сегодня утром, в 10:37, наш вождь и освободитель, генерал Аун Сан, трагически погиб во время заседания кабинета министров вместе с еще восемью соратниками. Он оставил скорбящую по нему страну, жену, двух сыновей и дочь».

Тут же разнесся слух, что убийцы – люди в военной форме, которые выскочили из армейского джипа, ворвались в секретариат, открыли огонь, а потом сбежали через выход на Спаркс-стрит, – были агентами некоей западной партии, стремившейся остановить прогресс, достигнутый Аун Саном в вопросе о национальных меньшинствах. Но это полный бред, сошлись во мнении Со Лей и Бенни. Вскоре, разумеется, всплыли связи одного из бирманских политических оппонентов Аун Сана с его убийцами. В кратчайшие сроки оппонента судили и приговорили к смертной казни за организацию заговора, что открыло путь к руководству партией другому «Такину» – тому, кто открыто выступал против идеи автономных национальных государств и, в отличие от своего предшественника, не менял сторону, перекидываясь в лагерь Союзников во время войны, а отступил вместе с японцами.

Вдвойне трагично, потому что несколько месяцев спустя, примерно в то время, когда бирманские ветераны наводнили Рангун, скандируя «Мы хотим сожрать каренскую плоть», Эттли передал Бирму в руки того самого нового Такина, У Ну, и страна обрела свою беспощадную независимость.

Или даже втройне трагично, потому что именно тогда Кхин рассказала о Бенни нечто, вдребезги разбившее веру Со Лея в благородство его друга. В то время Со Лей часто появлялся вечерами у них в доме, рассчитывая застать Бенни, но ему сообщали, что тот все еще в конторе или на фабрике, а Кхин, вновь беременная, отдыхает наверху, и тогда он играл с Луизой и Джонни или, скрепя сердце, с маленькой Грейси (ему почему-то казалось нечестным делать это в отсутствие Кхин и Бенни). Но в тот вечер Со Лей заканчивал разбираться с бумагами и сидел в их гостиной, собираясь с духом, чтобы вернуться домой и провалиться в очередной беспокойный одинокий сон, и тут услышал на лестнице шаги Кхин.

Он встал, отряхивая пепел с брюк, и увидел, что она входит в комнату. Кхин как будто не удивилась, застав его в гостиной, а даже обрадовалась, хотя и задержалась в дверях, глядя на него и сцепив пальцы на чуть округлившемся животе. Ее черные волосы, всегда туго затянутые в узел, слегка растрепались, и несколько прядей свисало вдоль лица, придавая ей милый беззащитный вид, как будто она только проснулась или слегка не в себе.

– Тебе что-то нужно? – встревоженно спросил Со Лей.

Вопрос явно удивил Кхин, но она, обернувшись, прикрыла за собой дверь.

– Нужно? – переспросила она. – Нет. Нет. – Она словно разговаривала сама с собой, казалась глубоко погруженной в свои мысли. – Только… – Она чуть качнулась к столу, усыпанному пеплом, и посмотрела на пачку сигарет. – Можно?

Он никогда не видел Кхин курящей, однако торопливо схватил пачку и протянул ей. С трогательной неловкостью она взяла сигарету и закурила, он сконфуженно наблюдал, как она теребит сигарету и потом осторожно затягивается.

– Он тебе что-нибудь говорил? – наконец спросила она.

– Бенни?

Кхин вперилась в него так пристально, что Со Лей испугался, что после всех этих месяцев она готова заговорить о том, что произошло между ними. Но вместо этого она сказала:

– О том, куда он уходит каждый вечер.

– Не понимаю, о чем ты, – пробормотал Со Лей.

Он никогда не задумывался, куда и зачем уходит Бенни, но вопрос неожиданно привел его в замешательство, он почему-то почувствовал себя виноватым.

Кхин выпустила из губ еще облачко дыма.

– О других женщинах, – глухо проговорила она.

Со Лей онемел. Ее откровение взбаламутило в нем слишком много противоречивых переживаний, и этого оказалось достаточно, чтобы она отстранилась, отступила – и мыслями вглубь себя, и физически к панорамному окну в дальнем конце комнаты.

– Иногда он даже не приходит ночевать… Но не это меня волнует больше всего. Вопрос в том, действительно ли он увлекся. Скажется ли это на мне, принизит ли меня в его глазах… Не понимаю, это у него роман? У него любовь? – Она то ли засмеялась, то ли подавила рыдания и вдруг засуетилась, испугавшись, обсыпала пеплом весь саронг и пол вокруг. – Я такая беспомощная… Бестолковая.

– Дай-ка… – Он ринулся на помощь, но Кхин даже не заметила, как он осторожно отобрал у нее сигарету, отнес к столу и загасил.

– Ты думаешь, я дурочка. – Поскольку больше нечем было занять руки, она принялась теребить пальцы. – Ну конечно, это роман. Конечно, он говорит другим то, что они хотят слышать. Конечно, он верит в то, что говорит. Когда Бенни дает, он дает все!