теоретической физики, методы в рамках научной медицины – самые эффективные из доступных на сегодняшний день, ведь они прошли эмпирическую проверку успешнее прочих. Научная медицина имеет дело с неокончательным и неполным знанием. Но с лучшим знанием из имеющихся у нас.

Таким образом, достоверность науки основана не на определенности ее ответов. Она основана на том, что ее ответы являются наилучшими из имеющихся. Они являются наилучшими из имеющихся, поскольку наука – это способ мышления, в котором ничто не считается определенным, и поэтому она остается открытой для того, чтобы принять более совершенные ответы, если они будут найдены[47]. Другими словами, наука обнаружила, что секрет знания заключается в открытости познанию, а не в вере в то, что мы уже постигли абсолютную истину. Достоверность науки зиждется не на определенности, а на радикальном отсутствии определенности.

Как писал Джон Стюарт Милль в эссе «О свободе» в 1859 году, «взгляды, в которых мы более всего хотим убедиться, следует не охранять, а позволять подвергать нападкам оппонентов»[48].

Научное мышление, таким образом, не так уж сильно отличается от мышления обыденного. Это та же самая деятельность, осуществляемая с помощью более точных инструментов, и сводится она к тому, чтобы научиться ориентироваться в мире, постоянно обновляя свои ментальные схемы. Когда я приезжаю в новый город, мое представление о нем поначалу приблизительное. Я создаю для себя простую ментальную схему, которая позволяет мне добраться куда необходимо. Если я поселюсь в этом городе, то мой ментальный образ будет обогащаться. Возможно, я пойму, что некоторые из моих первоначальных представлений были ошибочными. Я всегда смогу узнать что-то новое о своем городе. Знание того, что, в принципе, в будущем у меня может появиться более совершенная карта, не уменьшает ценности карты, которая обобщает все то, что я знаю сейчас. Этот процесс приобретения знаний и есть то, что движет наукой. В этой вселенной человечество похоже на иностранца, только что прибывшего в новый город: на базовом уровне мы уже поняли, как здесь ориентироваться, но нам еще многое предстоит узнать.

Ценность неопределенности

Осознание того, что знание имеет временный характер, все дальше и дальше отдаляет нас от мечты многих философских систем: найти такое основание для знания, которое предложило бы нам полную уверенность или определенность.

Фрэнсис Бэкон, а затем Джон Локк обосновывали достоверность знания посредством эмпирических наблюдений, Рене Декарт – с помощью прочности «чистого» разума. Эмпиризм Бэкона и Локка и рационализм Декарта сыграли чрезвычайно важную роль и открыли двери в современность. Сокрушительное и освобождающее воздействие их философских систем вызволило знание из плена традиции, единственного источника достоверности, признаваемого Средневековьем, и наделило критическое мышление свободой. В этом заключается колоссальное наследие их мысли.

Однако сегодня мы поняли, что пусть наблюдение и разум и являются нашими лучшими инструментами в познании, но они все же не гарантируют определенность. Не существует «чистых» фактов, наблюдений или эмпирических данных, на которых можно было бы основывать теоретические построения, поскольку наше восприятие в значительной степени структурировано нашим мозгом, привычками мышления, предрассудками и теориями. Не существует и чистой рациональной процедуры мышления, которая могла бы обеспечить нам определенность, поскольку мы никогда не сможем свести к нулю хитросплетение наших допущений. Если бы мы попытались это сделать, то утратили бы способность мыслить.

Не существует надежного метода, исключающего ошибки. Так или иначе, мы все равно ошибаемся. Критическое мышление, которое высвободили Бэкон и Декарт, показало, что процесс наблюдения требует обширной, предзаданной концептуальной структуры, и даже самые очевидные предположения разума («ясные и отчетливые идеи» Декарта) могут быть ошибочными. Наблюдения и допущения могут существовать только в рамках уже в значительной степени структурированной системы мышления, которая априори изобилует ошибками. У нас нет такой точки отсчета, от которой мы с уверенностью могли бы отталкиваться. Вместо нее мы всегда используем лишь разваливающуюся, полную ошибок совокупность того, что, как нам кажется, мы знаем.

Но из-за неопределенности знание не становится бесполезным. Из-за понимания того, что эмпирические данные, посредством которых мы проверяем наши теории, уже нагружены теоретическими допущениями, эмпирическая проверка не становится бесполезной. Если эксперимент опровергает нашу теорию, мы воспринимаем это как реальный факт, твердый, как скала, даже если еще не знаем наверняка, где кроется наша ошибка. То обстоятельство, что допущения в наших рассуждениях могут быть ошибочными, ничуть не умаляет значимости рассуждения, которое является нашим лучшим инструментом познания.

Невозможность устранить сомнения не умаляет истинности нашего знания. Когда я сажусь за руль своего автомобиля, я всегда допускаю, что могу совершить ошибку. И я прекрасно знаю, что должен ехать направо, к мосту, а не налево, к обрыву. Я доверяю тому, что знаю, но при этом сохраняю бдительность, чтобы не ошибиться.

Не существует надежного, неоспоримого основания, на котором мы могли бы обрести знание. Каждый раз, когда мы обманывали себя, полагая, что открыли окончательную теорию мироздания, мы оказывались в дураках. И точно так же каждый раз, когда мы думали, что разгадали последний секрет определенности, надежную отправную точку для познания, мы впоследствии были вынуждены признать, что ошибались.

В таком случае, что же мы называем «реальностью»? Вся история знания показывает, что мир не таков, каким он сразу предстает перед нашим взором: за гранью видимости есть нечто иное. За обычным голубым небом – необъятный космос, полный галактик, черных дыр и нейтронных звезд. Но неопределенность наших знаний и изменчивость научных картин мира говорят нам о том, что мы не придем к окончательной картине реальности. Должны ли мы поэтому считать, что существует абсолютная, непознаваемая, конечная реальность?

Нет, потому что это совершенно бесполезное понятие: если она непознаваема, то мы ничего о ней не знаем, и нет смысла даже задумываться о ней. Должны ли мы тогда вообще отказаться от понятия реальности и встать на идеалистическую позицию, сводящую все к мышлению? Это столь же бесполезно, поскольку наше мышление – это по необходимости мышление «о» реальности. Отсылка к чему-то вне себя – к миру, к реальности – это часть структуры нашего мышления и нашего языка. О чем же мы знаем, если не о реальности? Итак, реальность – это не гипотетическая конечная непознаваемая сущность, а то, что мы познаем и о чем знаем.

И знаем мы о ней немало – все, что удалось узнать к настоящему моменту. Мы так хорошо знаем реальность,