Каждый вечер г-н Гурджиев назначал двоих из нас ночными сторожами. После тяжелого рабочего дня было очень сложно не смыкать глаз всю ночь, до момента следующего утра, когда просыпался г-н Гурджиев, хотя это было всегда очень рано. Что скрашивало эти ночные дежурства, так это горячий кофе с одним из наших драгоценных кусочков сахара. Как мы научились экономить сахар, будто бы он был последним! В то же самое время мы научились воспринимать красоту южных ночей. Небо было нашими часами. Появление созвездий показывало нам, что полночь уже миновала; потом, что было уже два часа, потом, что вскоре рассветёт. Мы готовили костёр для тех, кто вскоре пробуждался, и шли к одному из пустых амбаров спать до полудня.

В те дни, когда не было ночных дежурств, утро начиналось с ухода за лошадьми под наблюдением одной из женщин, назначенных г-ном Гурджиевым. Он называл её «богиня чистки лошадей». Она сама не прикасалась к лошадям, но отвечала за то, чтобы их вычистили, как положено. Мы скребли их изо всех сил, но эта дама появлялась и говорила: «Смотри. Здесь вычищено недостаточно… ещё немного здесь… здесь тоже недостаточно чисто… и здесь… и здесь…» Всё было рассчитано на то, чтобы раздражать нас, но мы не показывали нашу досаду. Несмотря ни на что, жизнь в этот момент была столь прекрасна, что было невозможно злиться.

Случайно мы встретились с несколькими интересными людьми. Среди них был финн, который был буддистским монахом и пытался вернуться домой в Финляндию из Индии. Он был главой некой секты и жил на ближайшей ферме со своими учениками. Это был высокий мужчина средних лет, с длинной бородой, одетый в рубашку, доходившей ему до щиколоток и подпоясанной на талии. Когда мы пришли его посетить, он очень радушно принял нас. Он мелко резал помидоры и другие овощи и складывал их в бочку, чтобы засолить. Эти люди были вегетарианцы.

Был ещё один довольно необычный незнакомец. Он был бос, одет в изношенный плащ с капюшоном и ободранные полотняные брюки, которые доходили ему только до колен, открывая довольно изящные ноги. Это был высокий человек, с кудрявыми светлыми волосами, обрамляющими лицо, и с довольно большой бородой. Он искренне рассказал нам о себе. Он был офицером гвардии, что подразумевало, что он аристократ, но он избрал себе путь странника и не хотел возвращаться к привычной жизни. Мы чувствовали, что он абсолютно честный и хороший человек. Г-н Гурджиев предложил ему присоединиться к нам, чтобы он не шёл совсем один. Он оставался с нами до тех пор, пока мы не прибыли в Сочи, а затем отправился своим путём. Мы не знали, кто он был, но, несмотря на его лохмотья, он был впечатляющей фигурой – как Натаниель в «Таис» Анатоля Франса.

У нас был только один неприятный случай. К нам подъехал солдат верхом на лошади, с офицерскими эполетами, свисающими с седла. То ли он хотел выглядеть ярым революционером, то ли на самом деле убил офицера, мы не знали. Он спросил, кто мы, почему мы здесь и пр., но ему пришлось удовлетвориться нашими ответами, поэтому он галопом ускакал прочь и больше нас не беспокоил.

Когда большевики осознали, что наступает Белая армия, они стали забирать всех мужчин в округе в свои ряды. Для того, чтобы наших мужчин не призвали, г-н Гурджиев послал нас вниз к берегу реки туда, где мы всё время прятали наших лошадей. Там мы провели целый день, скрытые высокой травой, а женщины приносили нам еду.

Наконец, для нас стало возможным продолжать путешествие, поскольку Майкоп был захвачен белыми. Буддийский монах с ужасом рассказал нам, что ходил в Майкоп, чтобы разузнать, как обстоят дела, и на входе в город видел виселицы с повешенными. С финским акцентом, выражая весь свой ужас и протест всего его существа против жестокости человечества, он сказал: «Смотрите, они там висят, они висят…»

Когда Белая армия взяла Майкоп, я пошёл в город. К счастью, я не видел виселиц, но я увидел двухколёсную повозку, укрытую брезентом, под которым можно было разглядеть груду тел и костей, искалеченные тела людей, убитых в битве. В городе, возле двухэтажного дома на большой площади собрались около пятидесяти белых русских, которые до этого скрывались. Из любопытства я вошёл в дом, где было полно народу. Вскоре недалеко прошёл офицер в казацкой шапке, возможно, командир полка, взявший город. Его сразу же окружили люди, задающие вопросы о ситуации и получающие приказания.

Я вышел и только тогда понял, что серьёзно рисковал: я был в простой рубахе с поясом и запросто мог быть принят за большевика. У меня при себе не было документов, но даже они не помогли бы мне в столь напряжённый момент. Слава Богу, ничего не произошло.

Я вернулся на ферму, замечая по дороге знаки освобождения территории от Красной армии. Меня привлёк один торговец. У него была сладкая выпечка, обычно покрытая шоколадом, розовой и белой глазурью. Ранее она стоила около трёх копеек. Даже лучшие кондитеры Санкт-Петербурга повышали цену только до четырёх-пяти копеек. Когда я спросил, сколько стоят сладости, торговец ответил: «Три рубля штука». В сто раз дороже! Конечно же, я ушёл, но по дороге домой сумасшедшая мысль вспыхнула в моей голове: «Как редко я ел эти пирожные, когда они стоили только три копейки!»

По возвращении я узнал, что г-н Гурджиев, как обычно, послал доктора получить у белых пропуск для нас. У доктора случилась проблема. Власти не хотели признавать наши паспорта, но, к счастью, появился адмирал, который был старым петербургским знакомым доктора, и в один момент всё устроил, включая право носить револьверы и ружья.

На следующий день адмирал пришёл к нам на ферму пить чай. Г-н Гурджиев тепло его принял, угостив шоколадными бисквитами домашней выпечки. Также на чай пришли несколько дам средних лет, члены местного теософского общества, узнавшие о г-не Гурджиеве от адмирала. Петрову сказали прочесть для них лекцию. Я до сих пор могу представить их под большим старым дубом: Петров в окружении этих философских дам, слушающих его с большим вниманием. Это было странное собрание посреди гражданской войны.

Через два дня за ужином г-н Гурджиев сказал, что на следующее утро, очень рано, нам нужно покинуть ферму. Позже он пошёл с нами на лесопилку, взять несколько жердей для наших палаток. Когда я брал одну из этих жердей у него из рук, она