Искра плюнула на пол.

Миранда вздрогнула от звука этого имени – резкого, неумолимого.

– В ту ночь мы с матерью сидели за столом. Дома было холодно. Когда мы разговаривали, я видела ее дыхание. До сих пор четко помню ее слова. Она сказала: «Восемь месяцев назад я положила руки на живот твоего отца, пока он спал, и прошептала: “До несущего смерть, что обитает в каждом из нас, я, Анна Крупина, беру этого человека себе на спину и восхожу на Великое Древо, дабы встать на порог, где брошу его кости к корням его вечного дома, где вьется белый змей, где роятся белые пчелы, где вечно живет болезнь. Пусть этот человек умрет. Такова моя воля”». Потом она взмахнула руками, Мышка, и я этого никогда не забуду.

Искра широко развела руки и положила ладони на стол. Будто в этом простом безмолвном движении заключалась людская смерть.

Она отняла руки от стола, и они зашуршали у нее на коленях. Из складок ее передника появилась табакерка в форме гробика, и она сунула себе за губу щепотку табака.

– Видишь ли, Анна Крупина никогда не носила ведьмину сорочку. Она никогда не распускала волосы. У нее не было ступы с пестом, чтоб летать. Она не сутулилась, не опиралась на трость и не показывала костлявыми пальцами на детей и не зыркала на них злыми глазами. Глаза у нее не были ни черные, ни косые. Она не была высокой. Она не была маленькой. Она вообще выглядела обычно. Она не смеялась и не улыбалась. У нее были две глубокие складки здесь, между глазами, где провела свою борозду ее тревога. Она любила быстро и крепко, как если бы скручивала зверьку шею из милосердия. Но это все же была любовь. Когда она умерла…

Ее рука тряслась, когда она плюнула в свой стакан.

– Эту похоронную песню, которая излилась сегодня из девочки, – продолжила Искра, – я пела в день, когда она умерла.

Табак стекал по внутренней стороне стакана густой и медленной патокой.

Миранда наблюдала за ним.

– Они пришли за ней. Люди. Их вел молодой священник из церкви. Их малое поселение посреди прерии, видишь ли, не должно было казаться отсталым. Несмотря на то что Мать была целительницей и повитухой. Для них она была чем-то много хуже. Врожденной ведьмой. Самой страшной из всех. Врожденной ведьмой, обладающей силой по крови. И секретами, старыми, вечными. Совершенно не похожими на секреты людей. Ничтожные и мимолетные. Секреты моего отца вовсе не были секретами. Люди знали, что он был злым. Что его кулаки обрушивались на Анну Крупину, когда он напивался. Они знали. Но людей, Мышка, всегда волнуют только они сами.

Она опять сплюнула.

– Они ее повесили, – поведала Искра. – На поле в округе Прери, на единственном дереве, которое там было. Вороны прилетали клевать ее несколько дней, пока они не позволили мне срезать веревки и похоронить ее. В дешевом сосновом гробу. Как и ты, дитя, я сама выкопала яму. И там, на ее могиле, я закрыла глаза и открыла рот, и, сама не зная отчего, я запела. Протяжно, хрипло. Я посылала свой голос в пустоту, вытесняла скорбь из сердца. А когда песня закончилась, я закрыла глаза и слушала. Слушала голос в глубоких темных местах, где правит волшебство. Что-то, что меня утешало и что уверяло: Анна Крупина сумела переправиться. Что я привела ее в следующий мир. Поначалу я не слышала ничего, но потом – ветер в соснах произнес название реки. Этой реки. Голос из моих снов, Мышка. Огромный и древний. Вечный.

– Лешачиха? – сказала Миранда.

– Лешачиха. – Искра взяла стакан и сплюнула. – Рыбикову мать тоже сюда увлекло. Она была не из того теста, что Крупина, но, уж точно, Лена Коттон тоже была врожденной ведьмой. Мне хватило только дотронуться до ее руки, чтобы почувствовать в ней силу. Я взяла ее и увидела…

Здесь старуха запнулась. По ее лицу словно пробежала тень, потом тень пронеслась по комнате, и Миранда поймала себя на том, что вспоминает слова пастора на руинах церкви в то утро: «Лена может видеть».

– Что? – спросила Миранда. – Что ты увидела?

Искра посмотрела на свои руки, лежащие на коленях. Грубые, сухие, пустые.

– Я увидела, что она была сломлена, – сказала Искра. – Мужчиной, который поклялся ее любить, но любил только себя. Это было истинным грехом – то, что он с ней сотворил. Грехом против ее силы. Против силы этого места. Все, что произошло в ту ночь, и все, что произошло после, вплоть до этого самого момента, – все привела в действие бритва Билли Коттона.

Миранда вспомнила порез, который заметила в ту ночь у мальчика на горле. Это была вовсе не игра теней. Она прикрыла рот рукой.

– Все эти годы я работала на него, – сказала она. – Он сделал такое, а я работала на него…

– Сейчас у нас нет времени на сожаления, Мышка. Только на истину.

Старуха набрала в грудь воздуха. Затем выдохнула.

– У лешачихи свои планы, – произнесла она и плюнула в стакан. – И мальчик в них входит. Он всегда входил. Лодочник тоже сыграл свою роль. Как и я – свою.

«Еще одна история», – подумала Миранда. И замерла, точно сама была стрелой, вставленной в гнездо и оттянутой на тетиве. Внезапно заметила каждую пылинку, что кружились вокруг них в тусклом свете лачуги.

Миранда почувствовала, что сейчас грядет, будто кто-то потянул за рычаг, выключив механизм, который делал ее человеком. Она шагнула из своего тела и увидела себя, сидящую на стуле. Посмотрела на стол. На старую ведьму. Застыла в ожидании. Словно вместилище для какой-то ужасной правды. Ее горло будто зажали в кулак. Миранда сделала глоток, и еще. Опустошила свой стакан. Жидкость опалила ей горло и разлилась по животу, защипала глаза. Она ведь всегда это подозревала, так? Гнала прочь эти мысли, ибо думать об этом было все равно что следовать ходу рассуждений, которые поглотят ее и увлекут на дно.

Искра залезла в складку передника и достала красную гильзу от дробовика. Поставила ее на стол между ними. Она была обуглена после того, как ею стреляли много лет назад.

Миранда уставилась на гильзу.

Она не сводила взгляда, пока Искра рассказывала ее историю. О том, как Хирам проследовал за ней в то волшебное место в глубине леса, где она положила младенца в миску на диковинном лешачихином алтаре из грязи и кости. О том, как сотряслась земля и перевернулась миска и, когда это случилось, Хирам попытался поймать ребенка, хоть тот и вывалился мертвым. Глупый инстинкт пробудился в груди родителя. И он бросил дробовик, когда лешачиха незримо поднялась из болота, готовая принять жертву старой ведьмы. Не поднимая глаз от своих колен, Искра пробормотала:

– Ружье было рядом. Твой отец стоял спиной…

Миранда словно окаменела. Она пристально смотрела сквозь гильзу, сквозь Искру, на яркий день за окнами, и ждала.

– Он правильно не доверял мне, – сказала ведьма. – Хирам был прав. Моим величайшим секретом было одиночество. Годами я упрашивала лешачиху о благословении для себя самой, о чуде. «Заполни мое чрево», – молила я, но она хранила молчание.