вагонетки щебенку и гравий, так тот Коля тоже умел жутко выворачивать веко, и у него была такая же наколка. Никита и Николай вдвоем на пару развлекали взрывников, мигая татуировкой, один закрывал «усталый» глаз, а другой — глаз «они»: два циклопа, вкативших вагонетку во глубину скандинавских гор, куда не ступала нога авантюриста Пер Гюнта, в одно ухо влезли, нормандское и варяжское, в другое вывалились — скифское. И принялись грызть грунт кайлом, черпать породу, дробить валуны. Дул зимний, пронизывающий до кости ветер. Обжигал усталые глаза. Два молодых великана, плечом к плечу, повернув лица к грандиозной стройке с «они устали», смотрели сквозь свои усталые бельма в темную глубь камня («Камень поддается человеку»), спиной чуяли смерть, нарастающую как грунтовые воды, которые круглосуточно откачивали насосами («Люди сильнее стихии»), а за этой водой стояла другая вода, паводковая, с ледяными заторами, угрожающими перемычкам («Весна на котловане»), а за ней — третья вода, гидромониторов, крушившая твердую породу («Люди твердой породы»). Во время короткого отдыха приносили газеты, одни закручивали табачок в «весну на котловане», другие обматывали ступни в «твердую породу». Когда уровень верхнего бьефа стал медленно расти, много всего ушло под воду, в том числе и те, кому смерть оборвала срок, только кое-где, как мачты потопленных судов, торчали колокольни церквей, со стен которых смотрели раскрытыми глазами в воду Христос-Господь, Казанская Богородица в сорванных ризах и святые со ангелами, пронзая темную воду золотыми лучами, видя и сквозь усталые человеческие глаза, и сквозь духов злобы поднебесных хрустальный город из сапфира и ясписа, на который не ложится пыль.

Никита смотрит на Надю своей усталостью сквозь пальцы темной загорелой руки, и его усталость плавно перетекает в сон. Надя озирает знакомые окрестности. Вдали торчат плавучие и портальные краны грузового порта. Справа — дровяной склад, где можно кататься на круглых литых баланах, только вовремя надо увернуться, чтобы не зашибла потревоженная пирамида бревен. За ним — лесопилка, от нее пахнет несколько иначе, чем от бревен, — внутренним деревом. Дальше хлебные амбары, возле которых все оживляется ближе к осени, когда съезжаются машины с зерном. Слева — док для ремонта и зимовки судов. Здесь еще зимуют земснаряды, катера, один паром, переделанный из парохода «Четвертый» с одинаковой конструкцией носа и кормы, так что он может пришвартовываться к дебаркадеру любой своей частью, ледоколы «Капитан Зарубин», «Капитан Крутов», «Капитан Букаев» и «Комсомолец», участвовавший еще в Сталинградской битве. Еще здесь стоят старые суда, ждут, чтобы из них вырезали кильсоны, парминги, стрингеры, шпангоуты, переборки, турбины, оставив один корпус, чтобы потом сделать в них перестройку.

На «Богатыре», построенном в 1887 году, в каюте первого класса сейчас проживает Никита. Когда «Богатырь» сломают, чтобы переделать его в сухогруз, Никита перейдет на «Волгарь». Пароходов на его век хватит. Зимует Никита в оранжерее, там тоже подрабатывает сторожем. Здесь, в доке, он охраняет суда от грабителей. Хоть с них и вывезена мебель, посуда, книги, одеяла, всегда есть что стащить, например гребной винт, стойки, колосники, канаты, муфты, трубы, угольники. Отсюда, с вышки, все суда как на ладони, и, пока Никита дремлет, Надя несет за него вахту.

Воскресенье — томительный день. Никого вокруг — ни на складе, ни у амбаров. Знакомые ремонтники, водители, техники отдыхают. Надя дует Никите на глаз «устали».

Никита перестает сопеть. «Чего тебе?» — «Акватория на горизонте покрылась судами», — отвечает Надя. «Ну и пусть себе». Надя дует изо всех сил. Никита открывает один глаз и грозно смотрит им на Надю: «Читать умеешь?» — и снова закрывает глаз. «Ну Никита!» — «Ох, надоела ты мне!» — «Никита — ну!» — требовательно говорит Надя. «Ладно». Никита садится. «Возьми мой морской бинокль». Надя приставляет к глазам кулаки с отверстиями для глаз. «Резкость навела?» Надя кивает. «Ладно, чего там?» — «Нет, не ладно! Спрашивай как надо!» Никита сокрушенно вздыхает. «А скажи-ка мне, моторист-рулевой...» — медовым голосом подсказывает Надя. «А скажи-ка мне, моторист-рулевой Надежда, что это там в тридцати градусах по курсу?» — «Колесный двухпалубник, — рапортует Надя, — путь следования от Рыбинска до Калинина. Вышел из шлюза. От буя номер три пойдет курсом на триста двенадцать градусов». — «А это кто только что отшлюзовался?» — «Товарный заднеколесник, построен буксиром в восемьсот шестьдесят девятом году, перестроен на двухпалубник в девятьсот третьем». — «Куда идет?» — «От буя девять курсом двести семьдесят градусов, а там пройдет еще два буя и придет в Брейтово». — «А там?» — «Легкое не спрашивай. Винтовой пароход. Идет пока на маяк «Зональный». — «Как называется?» — «Михаил Фрунзе», бывший «Князь Михаил Тверской». — «Откуда знаешь, ты ж читать не умеешь?» — «Идет по расписанию», — отрывисто говорит Надя. «А скажи-ка, матрос Надежда, в котором часу теплоход «Дунай» пристанет к Переборам? К Кинешме? Сколько минут длится стоянка в Романовской?..» Надя отвечает: «К Переборам судно пришвартуется в двадцать два тридцать, в Кинешме будет после часа ночи, стоянка в Романовской ровно тридцать минут!»

Последнее время ей все кому не лень напоминают, что она не умеет читать, видно бабушка подучила. А сама азбуку купила: «Смотри, Дежа, какой арбуз на картинке, не пойму, камышинский или астраханский... Какая это буква за ним прячется?» Надя свирепеет, когда с ней так разговаривают. Восьми букв, застилающих Никите белый свет, с нее пока довольно.

«А скажи-ка, матрос-рулевой, кто это тянется к шлюзу?» — «Двухпалубник «Спартак», бывшая «Великая княжна Татиана Николаевна». — «Тогда скажи мне, почему на реке так много было князей?» — «Потому что их прогнали в семнадцатом году». — «Это я знаю, я интересуюсь, почему они все ходили по нашему плесу... Не в Астрахань, например?» — «Потому что на нашем среднем плесе до революции жили одни князья. А на верхнем плесе — от Твери до Рыбинска — кучковались композиторы, «Могучая кучка» назывались. И все суда на этом плесе назывались ихними именами. В те времена пианин было раз-два и обчелся, не то что сейчас — на каждом линейном теплоходе, вот они и жили кучно вокруг Рыбинска и Твери, где было по пианину. Как кто захочет сочинить симфонию, садится в барку и плывет либо в Рыбинск, либо в Тверь. Говорили, что у композиторов свое расписание было: в среду, допустим, сочиняет симфонию Чайковский, а в субботу — Глинка. А от Нижнего до Астрахани в те времена плавали «Лермонтов», «Пушкин» и другие писатели. Там они и жили, поближе к Кавказу,