и — сто страниц спустя — объявление об их дружбе служат обрамлением для важнейших событий, происходящих в романе: это сокрушительный разгром французской армии, гибель Платона Каратаева и Пети Ростова, сон Пьера о водяном глобусе и размышления Толстого о причинности, о природе человеческих намерений и о бесплодных попытках историков осмыслить войну. Дружба двух женщин олицетворяет возрождение человеческих связей и общности после ошеломительного столкновения со смертью в масштабах всей страны, и вместе с тем она совершенно уникальна — как выражается Толстой, «исключительна» по своей степени и глубине искренности. Композиционно эту сцену можно было бы считать заключением к сцене с диалогом между Пьером и Андреем (или ответом на нее): ведь дружба двух женщин зарождается от встречи у той самой пропасти, о которой говорил Пьеру Андрей. Эта пропасть — гибель самого Андрея. И если в том мужском разговоре высветилась возможность дружбы, ведущей к объединяющему людей божеству, то теперь женщины, соединившись, полностью воплотили эту идею.

Предпосылкой этой взаимной приязни стала их общая близкая встреча со смертью. Если Пьер отворачивается от Каратаева и молча уходит, не выслушав его последних слов, то Наташа и Марья всеми силами стремятся услышать, что скажет перед смертью князь Андрей. И то, что они обе неотлучно присутствуют при нравственной борьбе Андрея со смертью, и то, что они долгое время соприкасаются с физической реальностью смерти, очень важно для эстетической и философской концепции Толстого. Ведь все это открывает для них новый жизненный опыт, а именно — «исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга». Определение «исключительное» относится не только к силе возникшего между женщинами чувства, но и к чрезвычайности этой связи, зародившейся рядом со смертью и вне ее — в жизни. Смерть Андрея заставляет их обеих понять, что жизнь зависит от связи с другим, осознать ту сопряженность, в которой можно усмотреть противоположность себялюбию, зависящему от чужого одобрения, — тому, что Руссо именовал amour propre («самолюбие»). Если Руссо утверждает, что противоположность amour propre есть amour de soi («себялюбие») — независимая любовь к себе, — то представление Толстого о личной свободе невозможно отделить от стремления к связи с другим. Женщины испытывают в миниатюре ту любовь, которая является Андрею как предсмертное откровение: это «не та любовь, которая любит за что-нибудь, для чего-нибудь или почему-нибудь, но… то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета». Любовь, которую открывает Андрей, как указывает Лина Штайнер, — это познание «метафизической сущности», лежащей в основе всякого бытия. Штайнер приводит цитату из дневниковой записи, сделанной Толстым вскоре после завершения «Войны и мира»:

Все теории философии (новой от Картезиуса) носят ошибку, состоящую в том, что признают одно сознание себя индивидуума (так называемого субъекта), тогда как сознание — именно сознание всего мира, так называемого объекта, так же несомненно[219].

В любви между двумя женщинами можно увидеть мельчайшее проявление связи индивидуального сознания с «сознанием всего мира». Как заметила Инесса Меджибовская о смерти Андрея, «Толстой непременно сливает две эти области — разум и сознание, необходимость и свободу, — доводя их полноту до состояния чуть ли не эфирности»[220]. Дружба двух женщин, которая ближе к отношениям между объектом и объектом, чем к отношениям «так называемого» субъекта и «так называемого» объекта, открывает им путь к метафизической плоскости органического единства. Они обретают способность преодолевать границы различий и любые представления об индивидуальности и о личных интересах. В отношениях между двумя героинями можно увидеть попытку самого автора вообразить слияние капель в жизни — конкретное проявление имманентности человека человеку.

Однако Толстой не отменяет роль воли и разумного сознания. Дружба двух женщин — избирательное сродство, ставшее возможным благодаря пережитому сообща горю из‐за смерти человека, которого любили они обе, но осуществившееся как сознательный выбор деятельной любви друг к другу. То, что не выливается в слова прямо у смертного одра Андрея, высказывается после освобождения Москвы и возвращения к привычной жизни. Все трудности, сопутствовавшие ложным или неудавшимся дружбам между женщинами, отпадают в кульминационный момент, когда объявляется о любви между Наташей и Марьей. Обе женщины необратимо изменились, пережив смерть вначале Андрея, а потом Пети, и их зрелость не разрушила, а только укрепила взаимную приязнь. Наташа, слегшая от забот о матери после смерти Пети, выздоравливает под бережным присмотром Марьи:

Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.

«Похожа она на него? — думала Наташа. — Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».

— Маша, — сказала она, робко притянув к себе ее руку. — Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.

И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.

С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другая была беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга[221].

Явившееся Андрею откровение о любви как о ткани существования получает наглядное подтверждение в этой идеальной дружбе, которая в итоге определяет для женщин саму жизнь. Повторяющаяся пассивная конструкция указывает на то, что их дружба развивается не в силу каких-либо намерений или действий, а просто как неизбежный результат совпадения случайных событий и общественных сил — одновременно незначительных и драматичных. Идеальные отношения, по Толстому, — порождение судьбы, а не намерений, и они никогда не разыгрываются, зато глубоко проживаются. И обретают телесное — но не сексуальное — выражение[222]. Толстой не жалеет превосходных степеней, описывая их отношения, и на протяжении целых абзацев определяет их характер и особенности, употребляя слова и обороты, которые обычно используются для рассказа о юных влюбленных или идут в ход в письмах сентиментальных девиц. Их поцелуи похожи на попытки проломить физическую перегородку из кожи, выросшую посреди их двуединства («они вдвоем»): будто две капли прижимаются одна к другой, желая слиться.

Когда