– Кто спрашивает? А откуда вы знаете, что я сидел?

– Все знаю… Хе-хе… Так как тебя найти?

– Я в Ники-Хита.

– До сих пор в Ники-Хита? Так ведь у тебя квартиры Цыбулько в городе.

– Это в прошлом, – выдавил жалкую улыбку Самбиев, – ну я пойду, а то базар закроется.

– Ага… А постой, Самбиев. На обратном пути подойди, – дело есть.

В отличие от остального мира, рынок цвел: все, что хочешь, что душе угодно – от черной икры до снарядов к танку, лишь бы деньги были. Арзо базары не любил, не торгуясь, купил мясо, овощи, хлеб. С лекарствами оказалось сложнее – все есть, но срок годности отсутствует.

Когда, подзадержавшись, Арзо вышел с рынка, Пасько уже не было. Вечерело, народ спешно разбегался по домам, укрытиям. Самбиев двинулся напрямую через дворы, и тут совершенно случайно его взгляд выхватил горшки. Он вернулся, глянул внимательней в вентиляционную яму дома – прикрытая газеткой разбитая корзина, в ней виднеются горшки. Арзо огляделся, вдалеке – сгорбленная, вороватая фигура Пасько, руки в карманах кожаной куртки. Ноги сами понесли Самбиева вслед, он не бежал, он летел скорой иноходью.

Впереди массивное здание бывшего горкома КПСС, за углом скрылась фигура Пасько, буквально секунд через десять за угол высунул голову Самбиев – никого. Арзо бегом вдоль торца здания, перед ним пустынная улица, редкие прохожие, Пасько не видно. Он оглянулся, обрешеченный вход в подвал здания горкома, на старой двери ржавый замок, на первый взгляд, вряд ли здесь в ближайшее время был человек. Однако, приглядевшись, увидел на запыленной лестнице свежий, чуточку влажный от грязи след. Замок только накинут, дверь металлическая, массивная, с трудом открывается, приоткрыл: сплошной мрак, застоялая сырая вонь, вдалеке прорезь света. Тычась о лопаты, метелки и прочий инвентарь, ощупью он медленно дошел до полоски света, долго подсматривал, осторожно расширил полоску, никого нет, вошел. Большое, освещенное, безоконное помещение, работает принудительная вытяжка, запах табака, краски, туши, селедки. В углу, на кумачовых флагах СССР свалены зеленые флаги Чечни. Под потолком красные транспаранты коммунизма, более свежие синие – демократов, и совсем свежие зеленые – свободной нации. Текст почему-то один и тот же, даже трафареты и шрифт не меняют. На стене сплошняком висят портреты классиков марксизма-ленинизма, членов Политбюро, Ясуева и в блеске свежей краски – первого президента.

Насмотревшись, Арзо двинулся дальше, вверх, по узкой, грязной, крутой лестнице: металлическая дверь, видимо, первый этаж. Сверху слышен человеческий голос. Он пошел выше: снова металлическая, не плотно прикрытая дверь, за ней толстый бархат занавеса; дрожащей рукой Арзо чуточку раздвинул ширму: уютный зал с небольшой сценой, на ней стол президиума, трибуна. Освещены только сцена и первые ряды, на этом пятачке немного людей. Арзо никого не может узнать – одни затылки, хилые, сгорбленные спины. В президиуме лицом к нему восседает женщина, к ее уху склонился Пасько, они о чем-то оживленно шепчутся, вот женщина повернула лицо в профиль… авоська выпала из рук Арзо – это Клара!

Несколько мощных рук схватили Самбиева сзади, потащили, с силой приперли к стенке, обыскали:

– Кто такой? Как сюда попал?

– Я-я-я, с базара… там мой пакет, заблудился.

Пакет тоже тщательно обыскали, даже мясо ножом потыкали, потом повели в кабинет с надписью «вход строго воспрещен», там еще раз осмотрели, допросили. Шесть человек кружились вокруг него, двое точно были чеченцы, хоть все и говорили по-русски.

– Да некогда нам, все равно улетаем, – бросил один, после чего его привели в коридор первого этажа, передали гвардейцам-чеченцам. Те, держа с силой за локти, дотащили до главного входа и вышвырнули, вслед полетела авоська. Арзо проворно вскочил. Через проспект Орджоникидзе, прямо перед ним на сумрачном фоне пасмурного небосвода возвышается горделивый громадный контур президентского дворца, на нем плавно колышется флаг, и так смерклось, что не понять, то ли флаг красный, то ли зеленый, а то и вовсе – черный.

А перед дворцом костры, костры, костры и мрачные тени вокруг них; какие-то танцы или бег, крики, возгласы, вопли, а далее палатки или шалаши, и кажется ему, что эти люди голые, что это древние дикари, иль узники комендатуры Столбищ, и они сейчас заметят его, поймают и на костер под танцы кинут, тыкая костылями, на вертеле будут переворачивать, чтоб съестнее стал, лучше прожарился…

Как и ожидалось, Дмитрий в этот вечер не объявился. Все равно был пир: пили коньяк за упокой, потом за здравие, плакали и смеялись. От обильного ужина и нескольких глотков коньяка Лариса Валерьевна почувствовала себя плохо и пошла спать. В одиночестве Арзо смотрел по телевизору, по единственному каналу церемонию присяги. К счастью, телевидение не отражает общий вид, все крики, запахи, пороховую гарь, звон тысяч гильз, ликование, переходящее в экстаз, ужасающую мощь толпы – все чинно, торжественно, красочно. Зарубежные делегации поздравляют президента, и главная здесь – парламентская делегация из Москвы во главе с Кларой.

Как только закончилась передача о церемониале, отключили электричество. В глухой темноте Арзо лежал на диване, заснул и увидел сон: вновь он на Театральной площади, на балконе президент и старейшина, внизу ликование, стрельба, и вдруг кожа с лица триумфаторов медленно сползает, оголяется насмехающийся фосфоритовый, скелетный остов черепа, и только усы и генеральская кепка одного, и борода и папаха другого – остаются прежними.

– Ха-ха-ха, – смеются они в толпу, довольно переглядываются.

…От автоматной очереди Арзо вскакивает, не может понять, что, где и как; он в холодном поту, вновь автоматная очередь прямо под окнами.

– Помогите! Спасите! – на русском и чеченском языках кричит женский голос.

Арзо бросился к окну, ничего не видно. Крик повторился вдалеке, затяжная очередь, гробовая тишина…

– Арзо, ты где? – проснулась Лариса Валерьевна. – Какой кошмар… Сейчас я свечку зажгу.

* * *

Беседа при свече невеселая, отопление отключено, холодно. Свистит вскипевший чайник, мерно тикают старые часы, из износившегося крана надоедливо капает вода. За окном мрак свободной столицы.

В основном говорит Лариса Валерьевна, вспоминает прошлое, маленьким платочком часто вытирает слезы и нос. В чадящем свете ее лицо совсем старое, увядшее, и как тает и скрючивается свеча, так все ниже и ниже горбится ее спина, хребет жизни зачах, струхлявился, осанку не держит, и только во взгляде, беседе, в мыслях – теплота души, разум, добро.

Самбиев молчит, рассеянно слушает, в одиночку допивает коньяк.

Часы пробили полночь. Лариса Валерьевна тяжело вздохнула, будто ей завтра с утра на