Марен жалко его жену, брошенную одну в новом доме, пока муж предается молитвам.

– Ты уже отдала шкуры? – спрашивает Кирстен. Марен качает головой. – Я ей сказала, что ты придешь.

Марен ковыряет ногтем болячку на перемычке между большим и указательным пальцами и уже собирается что-то пролепетать о дожде, грязи и переделке стежков на подрубке, но ее спасает внезапная тишина. Марен оборачивается в ту сторону, куда смотрят все, и видит комиссара, идущего к церкви. Жена идет следом за ним. На ней куртка Марен, из-под куртки виднеется подол темно-синего платья.

Женщины расступаются, разбивая свой тесный кружок. Марен опускает глаза, и сама не понимает почему. Комиссар проходит мимо на расстоянии вытянутой руки, но она видит только его грязные сапоги. Видит туфли его жены, уже промокшие насквозь. Видит край длинной юбки, забрызганной грязью.

Марен поднимает глаза и еще успевает заметить, как бледный венчик волос госпожи Корнет растворяется в сумраке церкви, озаренной тусклым светом свечей. Она кажется такой крошечной по сравнению со своим великаном-мужем, и Марен представляет, как ее поглощает утроба кита. Кирстен входит в церковь следом за ними, а за ней уже тянутся все остальные – нестройной, притихшей вереницей.

Марен стоит на месте, ждет маму. Через пару минут та подходит – обиженная, растрепанная, запыхавшаяся.

– Я их пропустила?

– Все уже в церкви. А где Дийна? Она не придет?

– Она говорит, ей нездоровится. – Мама с неодобрением поджимает губы.

Сегодня пастор Куртсон не встречает прихожан у дверей. Он вполголоса беседует с комиссаром, который сидит на скамье в первом ряду. Присмотрев себе место, Марен берет маму под руку и ведет туда. Она хочет сесть сзади и сбоку, чтобы видеть обоих: и комиссара, и его жену. Все скамьи в первых рядах переполнены, хотя обычно там всегда остаются свободные места. Огоньки свечей вздрагивают – это Торил закрыла дверь, исполняя свою обычную воскресную обязанность. Пастор Куртсон поднимается на кафедру.

Марен почти не слушает проповедь. Ее взгляд устремлен на комиссара и его жену. Она такая не одна: на них смотрят все. Когда приходит время молитвы, Марен уверена, что остальные тоже прислушиваются, пытаясь выделить голос жены комиссара из общего хора.

И вот отзвучало последнее «аминь». В церкви воцаряется полная тишина. Марен не сводит взгляда с затылка комиссара, который сидит, склонив голову, еще целую минуту после молитвы.

– Он же наверняка что-то скажет?

Мамин голос звучит не громче треска свечи.

Пастор Куртсон спустился с кафедры и стоит с неуверенным видом перед комиссаром. Жена комиссара глядит в одну точку прямо перед собой. Высокий воротник платья закрывает бледную шею, в свете свечей круглая щека отливает медью. Ее нежная, светлая кожа меняет оттенок в зависимости от освещения. Марен смотрит на свои руки, красные и потрескавшиеся; на мамины руки, такие же грубые и обветренные.

Наконец комиссар поднимает голову и встает. В церкви так тихо, что слышен шелест его одежд, слышно, как он тихо сглатывает слюну, прежде чем заговорить. Он стоит широко расставив ноги и заложив руки за спину, и Марен думает, что, возможно, он был моряком или солдатом. Она вновь ощущает странное притяжение исходящей от него энергии, которое ощутила тогда, на причале. Есть в нем что-то магнетическое, напряженное, почти опасное при его росте и мощной комплекции.

Он одет во все черное. Его костюм не настолько хорош, как наряды его жены, но ладно скроен и сидит как влитой: даже столь мрачное одеяние комиссар носит с достоинством аристократа. Он подстриг бороду, и теперь стали видные его губы – крупные, четко очерченные, сейчас сжатые в тонкую линию – и тяжелый волевой подбородок.

Марен думает, что он, наверное, хорош собой, но есть в нем что-то неистовое, диковатое. Что-то такое, что, если не сдерживать его усилием воли, прорвется жестокостью на лице. Мама придвигается ближе к Марен, и та даже не отстраняется.

– Я не очень хорошо говорю по-норвежски. Пастор Куртсон при необходимости будет переводить. Меня зовут Авессалом Корнет, я родился в Шотландии на Оркнейских островах. – Комиссар достает из кармана письмо, истершееся на сгибах. Сразу видно, что его перечитывали не раз. – Это письмо губернатора Каннингема с моим назначением комиссаром над Вардё, а значит, и над всеми вами. – Он переходит на английский. Марен знает немного английских слов, научилась от китобоев, иногда заходящих в Вардё, когда ветер сбивает их с курса.

Она слушает очень внимательно, выбирая отдельные знакомые слова, словно камушки, из потока его речи. Пастор Куртсон мямлит и запинается, переводя, и Марен подозревает, что он говорит по-английски вовсе не так хорошо, как похвалялся перед комиссаром. Он сосредоточенно морщит лоб и монотонно бубнит, не выделяя слова никакой интонацией, и поэтому непонятно, на что стоило бы обратить особое внимание.

Комиссар говорит, что на него возложили обязанность надзирать за деревней не только от имени губернатора Джона Каннингема – видимо, так по-английски зовут Ханса Кёнинга, понимает Марен, – но и от имени самого Господа Бога.

– Значит ли это, что губернатор не приедет? – шепотом спрашивает Марен у Кирстен, но Кирстен как будто и вовсе не слышит вопроса. Она щурится, пристально глядя на комиссара. Он немного рассказывает о себе, о своей жизни на Оркнейских островах и в Кейтнессе (Марен впервые слышит об этих местах) и об участии в судебном процессе над какой-то женщиной. Он говорит, что поэтому его и призвали в Финнмарк, в Вардё. Комиссар говорит, что он знает, что они потеряли почти всех мужчин из-за шторма, и по рядам, словно рябь по воде, пробегает приглушенный шепот, общий вздох изумления при упоминании их погибших мужчин из уст этого незнакомца. Он говорит, что уже в самое ближайшее время проведет перепись: запишет все имена здешних жителей и передаст список губернатору, чтобы тот знал, сколько в Вардё человек и кто они все такие.

– Это следовало бы сделать гораздо раньше, – переводит пастор Куртсон, даже не понимая, что выставляет себя дураком.

Комиссар велит жене встать, и та послушно поднимается, оборачивается лицом к собравшимся и делает реверанс, отчего мама Марен беззвучно фыркает. Комиссар называет жену госпожой Корнет, но Марен этого мало, почему-то ей хочется знать имя, данное при крещении.

Госпожа Корнет смотрит себе под ноги, словно боится поднять глаза. Когда муж представляет ее, она молча кивает, и кожа у нее под подбородком слегка собирается в складки. Ее бледные руки кажутся ослепительно-белыми на фоне темно-синего платья. Ее волосы аккуратно заколоты шпильками, хотя прическа чуть сбилась набок. Видимо, думает Марен, она привыкла укладывать волосы перед зеркалом или, может быть, ее и вовсе причесывала служанка. Марен хочется, чтобы госпожа Корнет подняла взгляд, и заметила ее в толпе, узнала в ней ту самую женщину, которая помогла ей надеть куртку – тогда, на причале, – но она уже села на место, повинуясь безмолвному знаку мужа, и пастор Куртсон продолжает переводить: