Шрифт:
Закладка:
И даже если она сможет вспомнить, как пекут хлеб, вряд ли Авессалом удовольствуется только им. Но он же не ждет, что она сама станет разделывать мясные туши? При одной только мысли об этом ее пробирает озноб, и она поворачивается спиной к двери в кладовку. Она думала, у нее будет хотя бы одна служанка. Видимо, папа тоже так думал, иначе не отправил бы ее в такую даль совершенно неподготовленной для роли жены и хозяйки дома. Она пытается разрезать черствую буханку, но пальцы совсем онемели.
Если бы Урса умела писать, она написала бы папе письмо. Она бы ему рассказала, что ей плохо в Вардё, и что здешние женщины, потерявшие своих кормильцев, все как одна хмурые, настороженные, неприветливые, а некоторые и вовсе не ходят в церковь. Что здесь холодно даже летом, и солнце не опускается за горизонт. Что, несмотря на высокую должность мужа, их поселили даже не в доме, а в бывшем сарае с рунами, вырезанными над дверью, потому что здесь раньше держали покойников.
Она подносит озябшие руки ко рту, дышит на них, чтобы хоть немного согреть. Что теперь делать? Она не может уйти от мужа: это будет позор и бесчестье, молва о котором непременно дойдет до Бергена. Урса не сможет вновь выйти замуж и навечно останется старой девой, обузой для престарелого отца. Агнете вряд ли найдет себе супруга, но это и к лучшему. Урса мысленно благодарит Бога за то, что сестре не придется узнать, что такое замужняя жизнь.
Снаружи доносится стук и скрежет, это Авессалом стесывает долотом руны. От этих звуков у Урсы сводит зубы. Все плывет перед глазами. Она еще крепче вцепляется в рукоятку ножа. Ждет, пока пройдет слабость. Когда Авессалом возвращается в дом, стол к обеду уже накрыт. Все тарелки и чашки от разных сервизов, ни одна не подходит к другой.
В тот день они доедают последний хлеб.
* * *
Каждый день муж ходит молиться в церкви, учить норвежский с пастором Куртсоном и дежурить у ворот Вардёхюса в ожидании новостей. Урса знает, он ждет послания от губернатора, ждет приглашения в замок. Ей самой хочется, чтобы это письмо поскорее пришло, и не только затем, чтобы развеялось мрачное настроение Авессалома. Ей надо выйти из дома, надо съесть что-то еще, кроме вяленой рыбы. Что-то свежее: зелень, морковь. Она мечтает о фруктах, об их сочной сладости. Она старается растянуть на подольше запас аниса, держит каждое зернышко за щекой, пока оно не размягчается чуть ли не в кашу, больше не хрустящую на зубах. Она мечтает разделить трапезу с кем-то еще, кроме мужа.
Но когда он уходит, ей становится еще тоскливее. Когда он уходит, она остается совсем одна. Даже общество мужа тяготит не так сильно, как полное одиночество.
Комиссар и его жена уже неделю живут в Вардё, а сшитые шкуры так и лежат на полу у двери в доме Марен. Разговор с комиссаром Корнетом растревожил ее, хотя она понимает, что все могло быть гораздо хуже. Она могла бы не успеть перебить маму, и та упомянула бы бубен.
Когда дома Марен ее упрекнула, та закрылась, как раковина, и в душу Марен закралось нехорошее подозрение, что мама выдала Дийну отнюдь не случайно, не просто по недомыслию. Ей придется следить за обеими, за этими женщинами, которых она называет своей семьей, – они отдалились друг от друга так сильно, что это уже становится опасным. Почти таким же опасным, каким стал взгляд комиссара при упоминании саамских ритуалов.
Марен, разумеется, знает, что подобные вещи осуждаются церковью. С другой стороны, пастор Куртсон хоть и не одобрял саваны из бересты, но не стал их запрещать. Комиссар Корнет, кажется, не понимает, что здесь все устроено по-другому. Это все еще саамские земли, хоть об этом не говорят вслух. Матросы по-прежнему иногда обращаются к саамским шаманам, чтобы те призвали попутный ветер или вырезали амулет на удачу, и Торил, как бы она ни открещивалась теперь, приходила за помощью к Дийне, когда ей долго не удавалось зачать ребенка. Но разговор с комиссаром, его ярость при виде рун заставили Марен задуматься и осознать перемены, не замеченные ею раньше: саамы, которые каждое лето разбивали шатры на мысе, не приходили на остров уже несколько лет подряд; Дийна осталась единственной из них в Вардё.
Но когда она пересказывает разговор с комиссаром Дийне, та лишь пожимает плечами. Малыш Эрик хватается за кончик ее толстой косы, сует его в рот, жует воспаленными деснами.
– Я привыкла к такому невежеству, – говорит Дийна, глядя в спину маме.
Марен чувствует себя одинокой в своей тревоге, словно она единственная на всем острове видит приближающийся шторм.
И лишь когда мама, устав спотыкаться о сваленные у двери шкуры, заявляет, что отнесет их сама, Марен наконец берет их в охапку и идет к малому лодочному сараю.
На улице свежо и морозно, но Марен не холодно в шерстяном платье. Размокшая грязь высохла, затвердела застывшими волнами, их гребни больно врезаются в подошвы. Торил выбивает одеяло у себя на крыльце, они с Марен старательно не замечают друг друга. Торил изо всех сил колотит по ткани, облако вонючей пыли летит прямо в рот Марен. Она тихонько отплевывается и отряхивает шкуры.
Дверь малого лодочного сарая закрыта, в доме тихо, но из трубы идет дым. Руны закрашены ослепительно-белой краской. Марен не знает, где комиссар раздобыл её: в Вардё никто, кроме разве что матери Дага, не стремится создать себе больше работы, чем необходимо. Перед тем как постучать, Марен прислушивается. Изнутри не доносится ни звука.
Дверь открывает жена комиссара, Урсула. Ее неприбранные светлые волосы – словно бледное облако над растерянным круглым лицом.
– Доброго утра, госпожа Корнет.
– Марен, да?
– Марен Магнусдоттер.
Ее имя в устах этой женщины отзывается звонкой дрожью в груди.
– Мужа нет дома. Он в церкви, с пастором Куртсоном.
Она не смотрит Марен в глаза. Ее ресницы такие светлые, что их почти и не видно. На ней то же синее платье, в котором она была в церкви. Весь подол в пятнах грязи. Неужели она не стирала его с воскресенья? – удивляется про себя Марен.
– Я вот принесла… – Она протягивает шкуры госпоже Корнет, но та испуганно отступает. – Губернатор заказал их у Кирстен к вашему приезду. Это подстилки на пол.
– А…
– Я их сшила сама.
– Спасибо, – говорит Урсула, но не торопится принять шкуры. Она смотрит на них с опаской, чуть ли не с ужасом. Смотрит так, словно боится, что они могут ожить и наброситься на нее.
– Хотите, я их расстелю?
На лице Урсулы отражается такая пронзительная благодарность, что на нее почти больно смотреть. Урса открывает дверь шире, чтобы впустить Марен в дом.
Мастера из Киберга постарались на славу. На одной стороне просторной комнаты стоит большая кровать, отгороженная занавеской. В центре – прочный массивный стол и добротно сколоченная скамья. Над очагом развешены в ряд кастрюли и котелки, к которым, кажется, даже и не прикасались. Сбоку от камина – на том самом месте, где Даг целовал Марен – деревянная полка, на которой стоит умывальный таз и стопка тарелок. Дверь в кладовую, где Даг впервые взял Марен за руку, затянута паутиной. Марен сжимает кулак, ногти впиваются ей в ладонь. Дом хороший, тут спору нет, но какой-то пустой, неуютный, безликий. Кроме распятия на стене над камином, здесь нет ничего, что говорило бы о привычках и склонностях его обитателей. Как будто тут вовсе никто не живет. В камин положили сырые дрова, огонь только дымит и почти не дает ни света, ни тепла.
