Шрифт:
Закладка:
Когда помощники палача стали привязывать жертву к доске гильотины, из груди королевы вырвались предсмертные слова:
– Прощайте, дети. Я ухожу к вашему отцу…
Доска опрокинулась. Через мгновение просвистел нож гильотины…
Из толпы кто-то выкрикнул:
– Да здравствует Республика!
Сансон не стал прикасаться к отрубленной голове. Это сделал один из его помощников, который, пронеся ее по краю эшафота, показал черни. Кто-то упал в обморок. Вид подрагивающих ресниц на мертвом лице оказался не для слабонервных. Приоткрытые глаза, зашептались в толпе, плохая примета…
Примета и правда оказалась плохая. После Марии-Антуанетты на эшафот прошествуют те, кто ее туда отправил. Один за другим. Как на параде абсурда. Впрочем, разве Французская революция не показала себя настоящим абсурдом?..
* * *
Девяносто третий год дал отмашку всеобщей резне. Истребление себе подобных, в отличие, скажем, от Варфоломеевской ночи за два столетия до этого, было не стихийным, а вполне легитимным и постепенным; а еще (смех один!) проводилось в судебном порядке. Разгул сумасшествия. Кровавый пир во время демократической чумы. Демократия, доведенная до бесшабашности. А знаменатель один: Революция, пожирающая своих детей…
За каких-то несколько лет буквально из небытия, из провинциальной безвестности страна вытряхнула на вершину событий недоучившихся адвокатов, проворовавшихся чиновников, мелких лавочников – всех тех, кто очень скоро уже сам встряхнет эту страну так, что не останется живого места. Францию сделают посмешищем и чудовищем мира. Санкюлота будут отождествлять с каннибалом; король станет олицетворением отрубленной головы. И все они – еще вчера такие мирные лавочники, адвокаты, неудачники, до поры до времени ждавшие своего часа. Звездного и кровавого, как планета Марс.
После рассвета рано или поздно наступает закат. Все дело во времени, вернее – в его относительности. Кто-то живет в томительном ожидании; кто-то не успевает оглянуться. Деятели Великой французской революции, по-видимому, так ничего и не поняли. Ни как оказались у власти; ни как отправляли соотечественников на эшафот; ни как выстроились там сами. Глазами японца вся жизнь – взмах крыла бабочки. Как бы то ни было, для французских революционеров жизнь окажется созвучной лишь со взмахом ножа гильотины…
Первыми отправились на эшафот жирондисты. Самые «демократичные из демократов», считавшие, что эта самая демократия превыше всего. Как оказалось, не превыше главного из «демократов» – палача Сансона.
30 сентября вожакам жирондистов был вынесен смертный приговор. Прокурор Фукье-Тенвиль торжествовал. Еще бы, эти демагоги едва не загнали его в угол, поставив в чрезвычайно неловкое положение и чуть не отправив главного обвинителя туда, куда он ежедневно отправлял других. Обошлось. Он снова на коне, а вот нерадивцы…
Один из наглецов, некто Дюфриш-Валазе, во время суда вонзил себе в грудь кинжал. Однако это никак не изменило отношения прокурора к подсудимым – живым и мертвым.
– Этого положить в телегу, на которой повезут остальных, – распорядился Фукье-Тенвиль. – А после казни всех похоронить в одной общей могиле…
Смерть Валазе на некоторых подействовала отрезвляюще. Верньо, решивший отравиться в последний момент, выбросил яд и присоединился к товарищам, которых ждала гильотина.
Жирондисты, как отметил Сансон, держались мужественно: много шутили, разговаривали, писали предсмертные письма. И как могли поддерживали друг друга. Последнего остригали Дюко. Во время стрижки несколько волосинок застряло в ножницах и было вырвано. Дернувшись от неожиданности, Дюко под хохот остальных высказал «цирюльнику»:
– Надеюсь, лезвие гильотины режет лучше, чем эти ножницы…
Из Консьержери первым выносили труп Валазе. За ним последовали остальные – Верньо[33], Бриссо, Дюко, епископ Фоше, Брюляр-Силлери… В тюремном дворе их ожидало пять телег. Сверху сыпал дождь. Выехали под звуки «Марсельезы», которую затянули осужденные на смерть. За все время движения к месту казни присутствие духа не изменило жирондистам ни разу.
Сначала на эшафот взошел самый отважный – бывший депутат Силлери. Это он, будучи частично парализованным, при оглашении в суде смертного приговора отбросил в сторону костыли и произнес: «Сегодняшний день – лучший в моей жизни!» Вот и сейчас этому инвалиду предстояло собственным примером унять душевный трепет товарищей. Взойдя на эшафот, Силлери стал медленно обходить платформу гильотины, поклонившись на все четыре стороны. Он прощался с народом, ради которого теперь отдавал свою жизнь. Один из помощников палача не выдержал:
– Поторапливайся, старик…
– Ничего, подождешь, – ответил ему Силлери. – Я же жду, а для меня время мучительней твоего…
Нож гильотины рухнул в то самое время, когда все остальные пели «Марсельезу»…
Сансон в тот день был особенно напряжен. Перед процессом над жирондистами было увеличено количество его помощников. Предстояло много казней. Когда отрубили головы первым шести осужденным, доска гильотины стала представлять собою единое бордовое полотно со сгустками запекшейся крови. Экзекуции пришлось приостановить. Доску и нож полили водой из ведер, после чего на нее была положена очередная жертва. Теперь доску поливали после каждой казни. Эшафот и сама «машинка смерти» не должны были напоминать скотобойню.
Некоторые из жирондистов умирали с криками «Да здравствует Республика!». Через сорок три минуты все было кончено. Последний из приговоренных, бывший депутат от департамента Мэн-и-Луара Виже, умер, напевая «Марсельезу».
В тот день Франция, сама того не зная, лишилась наиболее отважных своих сыновей…
* * *
С осени 1793 года казнили много и часто. Фальшивомонетчиков… проворовавшихся чинуш, имевших связи с заграницей… генералов-изменников… Но все это меркло на фоне того, с какой беспощадностью Революция расправлялась со своими вожаками. Жирондисты, монтаньяры, фанатичные робеспьерианцы – все они, ненавидя друг друга, как проголодавшиеся волки, яростно пытались вцепиться друг другу в горло. С какого-то времени стало окончательно ясно, что остановить их жаркую борьбу сможет лишь гильотина, на которую они, расталкивая локтями соперников, уже выстраивались в стройную очередь…
Работы Сансону и его помощникам существенно прибавилось. Людские потоки, привозимые «позорными телегами» к эшафоту, не истощались. Верховный Палач уже давно занимался лишь тем, что только руководил организацией казней; всем остальным – вплоть до приведения в действие ножа гильотины – были заняты его помощники. Когда недовольство таким положением дел выразил Фукье-Тенвиль, Сансону ничего не оставалось, как резко одернуть своего непосредственного начальника:
– Надеюсь, вы понимаете, что главная задача Верховного Палача на эшафоте не придерживать веревку ножа, а руководить всей работой в целом. Срыв любого элемента казни может привезти к нежелательным последствиям. Безукоризненное выполнение смертной казни, оглашенной Трибуналом, и есть моя прямая обязанность. Если вы имеете по данному вопросу иное мнение, готов его выслушать…
Как бы ни был неприятен прокурору этот монолог
