Я могла бы закричать — и тогда мама прибежала бы сюда, в комнату, где стоял Рэй, глядя на меня пустыми глазами.

— Моя мать за стенкой, — сказала я.

— Неважно, — ответил он. — Давай пригласи и ее тоже.

Он засмеялся, а я запаниковала, представляя, как примчится ничего не подозревающая мама. Поэтому, когда он приблизился и, схватив меня сзади за волосы, с поцелуями повлек к кровати, я не сопротивлялась. Что угодно, лишь бы он не шумел. Лишь бы не вошла мама.

Он сказал, чтобы я даже не смела пикнуть, иначе он убьет меня, а когда войдет мама, — и ее тоже. И в доказательство этому показал пистолет, который всегда таскал за поясом.

Он шептал мне в ухо, а я, крепко зажмурившись, лишь слегка вскрикивала, когда он крепко прижимался ко мне, а его руки шарили по моим ногам и под ночной рубашкой.

Я лежала смирно. Очень смирно. И была такой тихой, что едва смела дышать. А через некоторое время умерла.

Вот как выглядит смерть: ты таращишься в потолок и видишь, как он начинает выгибаться, словно под напором находящегося в комнате воздуха, покрывается трещинами, которые становятся все шире, и наконец рассыпается, открывая черное-черное небо с сияющей на нем луной. И ты поднимаешься, летишь вверх, через крышу, прямо в ночь.

Тогда-то я снова увидела ее — бруху, ужасную ведьму из реки, из детства, которая меня спасла.

За эти годы я успела ее забыть. Я забыла, как она пришла ко мне сквозь воду и как я рассказала о ней родителям, а они ответили, что я просто ударилась головой, и поэтому мне все это померещилось. Теперь она явилась снова, со своими длинными серебристыми волосами и слабо светящимися глазами. Она поджидала меня. Я посмотрела вниз, на землю, на свой дом. Отсюда он казался таким маленьким и незначительным. И в какой-то миг я увидела нас всех: маму на диване, которая свернулась калачиком и казалась очень маленькой; себя на кровати под Рэем.

И тут бру ха начала опускаться к моему дому, увлекая меня за собой, словно магнит. Я почувствовала, как мою плоть царапают острые края ржавой крыши. Азатем я просочилась сквозь потолок и снова оказалась у себя в кровати. Под Рэем.

Потом он слез с меня и встал рядом, будто в каком-то трансе, а бруха возникла у него за спиной. Я наблюдала, как она слегка касается его руки — и та начинает дрожать. Приложив палец к губам, бруха обошла его, провела длинным пальцем по его спине и плечам. Потянулась к уху Рэя, прошептала что-то, отчего он покачнулся, зашла спереди, нагнулась к животу и поцеловала в пупок морщинистыми тубами, а мгновение спустя впилась в него, как пиявка.

Я видела, как слабеют колени Рэя, а на его лице появляется опустошенное выражение. Наблюдала, как он ковыляет к окну со словами, что найдет меня снова.

Медленно поднявшись с кровати, я закрыла окно и какое-то время наблюдала, какой, спотыкаясь, бредет в темноту.

Когда я обернулась, старуха уже исчезла. Я стала гадать, не увязалась ли она за Рэем в ночную черноту. Не заставит ли она его уйти навсегда, не будет ли он мертв уже к утру.

Я надеялась, что никогда больше его не увижу. Но он все так же находил меня.

— Крошка?

Я слышу, как кто-то произносит мое имя, да только мне больше не хочется на него отзываться.

— Крошка!

Мои веки начинают дрожать, и глаза распахиваются навстречу тусклому свету раннего утра. Я в автобусе. Пульга сидит рядом. Это он шепчет мое имя.

— Что случилось? — спрашиваю я его.

— Они уже знают, — говорит он, глядя в окно так, как будто может увидеть за ним наших матерей, отчаявшихся и убитых горем, рассерженных и испуганных.

— Они есть друг у друга, — шепчу я. — И они сильные. Они смогут о себе позаботиться.

Я проглатываю чувства, которые накатили, стоило мне подумать о маме. Стоило представить, как она просыпается, берет на руки младенца и идет к дивану меня будить. Как смотрит в ужасе на вещи, что я оставила для нее. Это золотые серьги, которые я носила с детства; длинный хвост отрезанных волос, чтобы она могла их продать; и записка с прощальными словами Крошки — девушки, которой я была и которая жила в этом доме.

Теперь это все позади, и скоро я превращусь в кого-то другого.

Пульга вздыхает:

— Как ты думаешь…

— Нет, — отвечаю я. — Мы не можем этого сделать. Мы приняли решение и теперь просто должны ему следовать.

— Они нас простят, — видя сомнения Пульги, говорит Чико, и на его лице появляется надежда. — Мы еще можем вернуться.

По выражению Пульги видно, что в нем происходит внутренняя борьба.

Я мотаю головой:

— Нет. Мы не можем вернуться. Никогда.

Пульга смотрит на меня и кивает. В его темно-карих глазах мерцает страх, но и уверенность тоже, и на миг мне вдруг вспоминается, как мы были маленькими. Тогда мы играли вместе, пока мама и mua Консуэло пили в патио кофе, перешептывались, смеялись и смотрели, как мы гоняемся за ящерицами и игуанами.

— Не тревожься, — говорю я.

Он отвечает слабой улыбкой, и мы замолкаем. Сказать тут больше нечего, поэтому я закрываю глаза, а автобус трясется, раскачивается и подскакивает на колдобинах. Потом я опять поднимаю веки, не понимая, спала я или нет. Это происходит снова и снова, и я представляю, как мы уезжаем все дальше от Барриоса, от Рэя, от той моей частички, что лежит сейчас на руках матери и которую я решила оставить. От того будущего, которое было нам уготовано, если бы мы не уехали.

Пульга

Через шесть часов после того, как мы выехали из Барриоса, автобус с шипением тормозит возле автостанции «Литегуа» в Гватемала-Сити. Я на одном дыхании произношу быструю благодарственную молитву в надежде, что Бог обо мне не забыл. Вся наша троица неверной походкой выходит из автобуса. Мы немного заторможенные после поездки и щуримся от яркого утреннего света.

— Куда нам теперь? — спрашивает Крошка.

— На другой автобус, до Текун-Умана. У него стоянка в паре кварталов отсюда. — Я показываю ей карту, которую распечатал в школе, и надеюсь, что та до сих пор соответствует действительности.

— Я думал, в Гватемала-Сити дома большие, как дворцы, — говорит Чико, глядя на стены, изрисованные граффити, и захудалые витрины магазинов, мимо которых мы проходим.

— Есть и такие. Я их помню, видел, когда мы с мамой пытались