— Выйдет, — заявляет Пульга. — Вон, смотрите! Кажется, это кладбище.

— Думаешь, мне от этого легче? Я боюсь muertos, мертвецов, — сообщает Чико.

— Они — добрые духи, Чикито. Они нам помогают, — объясняю я ему, различая впереди темные очертания надгробий и склепов.

— Плохие тоже бывают, — говорит он, и я вспоминаю истории, которые рассказывала мама. Считается, что духи могут злиться на живых и строить им всякие козни. Ночью они бродят по улицам и кладбищам, поджидая людей.

— У нас нет выбора, — произносит Пульга.

Чико со свистом втягивает воздух, но он знает, что Пульга прав, — повернуть назад теперь невозможно.

Мы медленно идем к кладбищу, и чем ближе подходим к первым захоронениям, тем громче становится стрекотание сверчков. Я стараюсь открыть глаза как можно шире, чтобы лучше видеть и засечь любое движение. Осторожно продвигаясь вперед, мы стараемся не издавать никаких звуков и решаем не слишком углубляться на территорию кладбища.

У меня такое чувство, будто за нами наблюдают. Я напрягаю зрение, высматривая, нет ли тут кого-нибудь еще, и мне кажется, что я различаю на земле какие-то фигуры. И вроде бы слышу шепотки, витающие в неподвижном ночном воздухе. Но я не уверена и не знаю, кому они принадлежат. Может, таким же, как мы? Или тем, кто рад поохотиться на таких, как мы?

— Сюда, — шепчу я ребятам, ныряя за надгробие. — Давайте остановимся тут.

— Хорошо, — быстро соглашается Пульга.

Чико пыхтит, но теперь уже не плачет. Он старается держаться поближе ко мне, и даже когда мы уже устроились, хватается за меня и прижимается всем телом.

Я сразу вспоминаю об оставленном младенце, и от этого перехватывает дыхание. Мои груди начинает покалывать, словно от слабого разряда тока. Я щупаю тугую повязку, проверяя, не промокла ли она. Но молока просочилось совсем немного, ничего страшного.

Клянусь, я слышу, как бьется сердце, и не знаю, чье оно — мое, Чико или этого младенца. Тоскливое чувство охватывает меня, на глазах выступают слезы, но я быстро вытираю их. Я не стану оплакивать то, чего никогда не хотела и что не могу полюбить.

Мы лежим на бетонной плите, и я смотрю в небо, гадая, придет ли моя защитница бруха, если я ее позову. Вытащит ли она нас отсюда и перенесет ли к границе, если я очень сильно пожелаю этого. Я гляжу в небо, выискивая ее среди звезд. Их так много, и они так прекрасны, что от этого захватывает дух.

Слышно, как Чико делает короткие поверхностные вдохи, стараясь опять не расплакаться.

— Смотри на звезды, Чикито, — шепчу я. — Смотри на звезды, слушай сверчков и не пускай никаких других мыслей. Я не буду спать, и ты сможешь отдохнуть, — говорю я ему.

Я беру его за руку, он сжимает мою ладонь и смотрит вверх.

До моего слуха доносится шуршание в траве, и я говорю себе, что это всего лишь насекомые и грызуны. Я стараюсь не думать о Рэе, который, словно таракан, способен пролезть в любую щель, невзирая на двери и замки.

Я представляю, как снуют его тараканьи лапки по улицам Барриоса, забираются на автобус, который привез нас сюда, на плот, переправивший нас в Мексику. Представляю, как он выжидает, выбирая время, чтобы вскарабкаться по моей ноге, пока я лежу здесь, на кладбище, пробежать по телу, по груди, по шее и прошептать мне в ухо: «Я тут. Я нашел тебя. Тебе от меня не убежать».

Я жду. Жду его, призраков, жду стонов покойников, бруху.

Сверчки стрекочут все громче. «Cuidado, cuidado, cuidado, — повторяют они. — Берегись, берегись, берегись».

Чико свернулся калачиком, чтобы стать как можно меньше, и прижимается ко мне с одной стороны, Пульта — с другой. Так мы все вместе пережидаем ночь. Я чувствую кровь между ног и надеюсь, что она не пропитала прокладку насквозь.

— День придет, — шепчу я.

Так оно и будет. Потому что миру нет дела до того, сколько в тебе боли и какие ужасные события с тобой происходят. Жизнь продолжается. Утро наступает, хочешь ты того или нет. Пока мы ждем его, по мне ползают жуки, меня кусают москиты и муравьи. Я их не прогоняю, потому что любое движение может разбудить мальчишек. Вместо этого я при каждом укусе думаю о Рэе, чтобы напомнить себе, от чего бегу.

Я закрываю глаза, и в полусне мне мерещатся жуки, заползающие в уши и в ноздри, пробирающиеся в горло. А потом я просыпаюсь от жужжания мухи, мои глаза резко открываются — и я щурюсь от яркого света. Совсем рядом слышится голос:

— Крошка!

Я выхватываю из кармана нож, молниеносно нажимаю кнопку — и лезвие с коротким щелчком выскакивает всего в нескольких дюймах от лица Чико. Он отшатывается, сбрасывая с себя остатки сна, и они с Пульгой таращатся то на меня, то на нож.

— Прости, — говорю я Чико.

Моя рука все еще крепко сжимает рукоять ножа, а тем временем из-за надгробий появляются ночевавшие на кладбище люди — мужчины, женщины, дети — и направляются в сторону дороги.

— Идемте, — говорит Пульга, по-прежнему не сводя глаз с меня и моего ножа.

Я убираю его, и мы торопимся вслед за утекающим с кладбища людским ручейком. С каждым шагом солнце все горячее, а влажность все выше. Моя кожа становится липкой от пота, когда мы проходим мимо нескольких домишек, потом мимо торговцев фруктами, маленьких лавочек и захудалого ресторана.

Постепенно вокруг нас начинается привычная для этого мира суета, и мы входим в город, где снуют машины, мотороллеры и люди.

Смотрите, говорит Пульга, показывая на шофера, который курит сигарету, прислонившись к автомобилю, — вроде бы это такси. Давайте узнаем, может ли он отвезти нас в шелтер.

Высокий худощавый водитель таращится на нас, пока мы идем к нему.

— Perdon, sefior! Простите, сэр! Вы не могли бы отвезти нас в шелтер Белен в Тапачуле?

Водитель окидывает нас взглядом, нашу одежду, рюкзаки.

— Деньги вперед.

Пульга лезет в рюкзак и вынимает оттуда конверт, полный долларов, кетсалей и песо. Водитель таращится на него, а потом, расхохотавшись, качает головой и делает очередную затяжку. Я озираюсь по сторонам, опасаясь, не заметил ли кто всего этого.

— Твое счастье, что я детишек не граблю. Вот тебе совет: не вытаскивай на глазах у всех все эти деньги. Особенно доллары. А то вы так далеко не уедете.

Пульга с пристыженным видом кивает. Сейчас он выглядит совсем ребенком. Я глубоко вздыхаю и гоню прочь тревоги и страхи, которые меня терзали,