Гордый город… как он по нему тосковал! Когда-то у него было почетное место на трибуне на гладиаторских боях, город был его другом и любовником, но, как все любовники, изменил в первую же трудную минуту и теперь с трудом выносит его присутствие. Он загнан в лабиринт страха, то и дело слышит поступь однорукого и неутомимого минотавра. Тихо Сетон почти не выходит в город, всегда в шляпе с широкими свисающими полями и в шарфе, намотанном на отросшую за зиму бороду. Чужое, видно отданное кем-то в залог пальто с замахрившимися полами чуть не до пола, воротник поднят. Пригибаясь, идет он крысиными тропами от квартала к кварталу, заглядывая за угол, чтобы увидеть, кто там движется навстречу. Неудачное столкновение — и все кончено. Он уже выучил приливы и отливы города и решается высунуть нос, либо смешавшись с толпой, либо на вовсе пустых улицах с погашенными фонарями. Хуже всего субботы: надо идти от Слюссена через весь Сёдермальм к Хаммарбю, на Висельный холм. Но противостоять этой тяге он не может. Не может и не хочет: не хлебом единым жив человек.

Иногда по вечерам он поднимает голову и смотрит на освещенные окна богатых домов. Именно там происходит то, что заслуживает называться жизнью. Жизнью, которой он жил и сам, а теперь лишен. Скоро длинные пиршественные столы уберут и начнутся танцы. Город, с которым Тихо Сетон возобновил знакомство, тот же самый, но и совершенно иной, потому что теперь он видит его под иным углом зрения. Тот, прежний, знакомый ему город — город роскоши и изобилия. Дворцы и усадьбы в сверкающих кварталах, полы, по которым можно ходить в башмаках на атласных подметках, залы и спальни с высокими потолками, где в намалеванном небе с облаками парят голенькие купидоны. Драгоценные ткани, переливающиеся в свете люстр и канделябров золотом и киноварью.

А Стокгольм, в который он провалился, совсем иной. Город крыс и вшей. Потолки такие низкие, что рискуешь набить шишку, если неосторожно выпрямишься во весь рост. Сальные свечи и фонари с конопляным маслом на улицах вряд ли выполняют свое предназначение: чтобы за производимым ими чадом разглядеть источник света, нужна привычка и снисходительное расположение духа. Постоянный полумрак фильтрует все цвета, кроме серого; серые дома, серые улицы и переулки, серые тени людей, о чьих намерениях можно только догадываться. Природа более законопослушна, чем люди; уж она-то исправно выполняет закон о запрете на роскошь: какая-нибудь яркая лента в волосах уличной девчонки тут же блекнет в сером скучном тумане.

Нечистоты на улицах, которые приходится обходить за сажень — приглашение на танец, но танец особого рода. Так танцует медведь на цепи — злобно и неохотно. А если подует со стороны Мушиного парламента и Кожевенного залива… И что? Даже это соревнование в зловонии не многим хуже, чем спертый воздух в его каморке.

Хуже всего оказалась весна, когда обнажились милосердно скрытые снегом нечистоты. Он прижимается к грубо оштукатуренным стенам домов в Жженной Пустоши, пропускает почтовые дилижансы и смотрит, как из них высыпают прибывшие в надежде на лучшую жизнь провинциалы. Как уличные мальчишки, стараясь заработать лишний рундстюкке, помогают разгружать тяжелые сундуки. Мало того — успевают кланяться и улыбаться приезжим, как давно ожидаемым дорогим гостям. Услужливость заведомо притворная — Тихо Сетон с удовольствием смотрит, как добровольным помощникам удается прихватить что-то и, хохоча, пуститься наутек. Сорванцы прекрасно знают: в паутине переулочков и проходных дворов их не догнать.

Нынешнюю весну теплой не назовешь: то и дело принимается дождь, словно высшие силы решили смыть с улиц Стокгольма всю накопившуюся за зиму грязь. Дождю наплевать на установленный порядок, он связывает часы и сутки, начинается днем и продолжается ночь напролет, а когда прекращается, то лучше бы не прекращался. От дождя можно спрятаться, а от тяжелой влаги, насыщающей воздух до помутнения, спрятаться невозможно. Разве что устроиться у пылающего очага и ждать, пока высохнет одежда.

Под карнизами сидят молчаливые, нахохлившиеся голуби. Лишь иногда, подгоняемые голодом, снимаются все сразу, и в тесном переулке от стены к стене мечется фырчащее эхо шума десятков, а может, и сотен крыльев. Дневной путь солнца проследить невозможно, оно скрыто за низкими тучами. Скучное небо нехотя пропускает свет; в его сите оседают не только солнечные лучи, но и большая часть тепла. В канавах на Большой площади журчат никогда не иссякающие ручьи грязной воды. Если из канавы не вычищена прошлогодняя листва, тут же образуются запруды. Вода заливает всю площадь, и найти проход между огромными лужами совсем не просто. Каждая лужа, каждый ручеек, каждая капля дождя словно издевается над ним, усмехается и шепчет: ты — никто.

И ко всему этому страх. Его постоянный спутник. Исчезает и постоянно возвращается. Может быть, уже нечего бояться? Наверняка след давно остыл. Охотничьи псы либо утомились, либо занялись другим, более неотложным делом. Но так ли это? Кто может с уверенностью утверждать: да, след остыл. Может, и остыл, но он постоянно ловит на себе чьи-то подозрительные взгляды, поднимает воротник, надвигает шляпу на глаза. Борода, парик, длинное пальто — узнать его, конечно, трудно, но как унизителен весь этот маскарад! Когда-то он, не стесняясь изуродованного лица, посещал самые изысканные салоны города. Некоторые, конечно, отводили глаза, но… протестовать? Ни один человек. И подумать никто не мог.

А теперь… Стокгольм — неверный любовник. Город не заметил его исчезновения. И возвращения тоже не заметил.

Он старается услышать все разговоры, узнать все сплетни. Все, что пропустил, сидя в своем убежище. Что-то он и так знал, кое-что в новость. Многое меняется, и, как всегда в такие времена, вода льется на все мельницы — и те, что крутят справа налево, и те, что слева направо. Зависит, с какой стороны поток. Неуверенность в будущем дает пищу для любой точки зрения. Все сходятся только в одном: при такой весне на юге грядет неурожай. Жди голода.