могут на плаху потащить, а главное, мне без прислуги – чистая мука. Я, Сашенька, тебя вельми люблю, и военный ты наверняка прекрасный, и революсьонэр самый что ни на есть гуманный, но как камердинера я бы тебя каждый день на конюшне порол.

Александр не спорил. Он и впрямь не справлялся с щедро возложенными на него Василием Евсеевичем должностями дворецкого, лакея, посыльного, повара, горничной, судомойки, швеи, привратника, чтеца, шута и цирюльника.

А дядюшка за табакеркой потянулся, размечтался:

– Если с паспортом волынить не будут, Светлую Пасху в Санкт-Петербурге встретим, заутреню в Князь-Владимирском отстоим. Отчитаюсь перед матушкой нашей добросклонной, повинюсь – и в родные пенаты. Ох, Сашенька, как же я по соленьям и вареньям Авдотьюшки-то стосковался! И по мыльне, по «Санкт-Петербургским ведомостям», по библиотеке своей! А по псовой охоте так еще больше! Тут ведь как язычник какой живу, даже иконы не имею! – Дядюшка отмерил понюшку, вдохнул ее, оглушительно чихнул, потряс головой и добавил: – А ты прямиком к Машеньке. Вот девица – и красавица, и скромница, не чета тутошним бесстыдницам.

– Дядя, я эту Машу даже не знаю!

– Знаешь! – Василий Евсеевич аж рукой по столу в сердцах хлопнул. – Чего о ней не знать можно? Родители – мои соседи и друзья, сама тихая, домашняя барышня. Это о мадемуазель Бланшар мы ничегошеньки не знаем и только ужасаемся, какие вокруг нее с теткой страшные дела творятся. А о Машеньке Архиповой все известно, каждый день ее жизни на ладони! На нее еще никто не грешил, что она на пекаря донесла. И руку на отсечение даю: Машенька Архипова в ростовщиков не палила! Девица – чистая радость для всех. В церковном хоре так поет, что с вечерни на утреню остаться хочется. А какие вишневые пироги печет! С руками отъесть можно.

– Я вишню не люблю, – взбрыкнул Александр, чувствуя, как брачная узда неотвратимо захлестывает его свободолюбивую шею.

– Вишню он, видите ли, не любит! Зато простоволосых и наглых девиц, от которых тридцать три несчастья, он любит. Напополам с мазилкой Давидом готов их любить, прости господи.

XVI

В КВАРТИРЕ БЫЛО холодно и сумрачно. Габриэль зажгла сальную свечу, скинула облысевший тулупчик, раздобытый Жанеттой на блошином рынке. В сундуке хранился добротный, подбитый соболем плащ, но выходить в нем на улицы Парижа было все равно что маршировать под знаменем с бурбонскими лилиями. Развесила мокрую шаль на протянутой через кухню веревке. Прихожую заполнил густой запах сырой шерсти.

Огонь на кухне Жанетта разводила только для стряпни, а камин с прошлой зимы не топили. Дрова ценились на вес золота, и даже угли жалели на обогрев. Поэтому дамы кутались в шали и не снимали митенки.

Франсуаза кулем плюхнулась на стул. Это она так после казни королевы изменилась. Прежде даже в самых отчаянных обстоятельствах трепыхалась, как дикая птица в клетке, постоянно билась о новые запреты и ограничения, неустанно пыталась высвободиться, придумывала, как обойти препятствия, как спастись, как выжить. Следила за каждым событием, любое действие властей комментировала остроумно и зло, словно ее насмешка лишала якобинские декреты действенной силы. А этой зимой до газет не дотрагивалась, на улицу выходить отказывалась, ничем не интересовалась, целыми днями лишь сидела у окна и разглядывала серое небо с голыми ветвями каштанов, вертя в пальцах единственное сохранившееся колечко, которым когда-то обручилась с виконтом де Турдонне. Шаловливая, энергичная, юная душа Франсуазы покинула тело, и тетка стала ко всему равнодушной.

Габриэль ее жалела, но еще больше злилась. Так воспринял бы лейтенант бегство генерала посреди долгой и изматывающей кампании. Вся забота теперь легла на нее. Никто не указывал ей, никто о ней не беспокоился. Нацепи племянница фригийский колпак, Франсуаза не заметила бы. От внезапной независимости и ответственности Габриэль сделалась жестче и сильнее. Юбки ее стали короче, шаг – шире, локти – острее, а взгляд – холоднее. Теперь, когда гражданки-патриотки на улице кричали «Хлеба и мыла!», гражданка Бланшар кричала громче прочих. И когда из бакалейной лавки выкатили бочки с сахаром и принялись самовольно отвешивать сахар по справедливой цене – двадцать два су за фунт, Габриэль отвоевала и сахар, и кофе, и мыло. Скоро воспитанница монастыря Святой Троицы начнет драться с прачками за рыбу на рынке.

На плите осталось немного мучного супа с салом. Габриэль разлила его по тарелкам. Молодого Ворне угрозы Планелихи, кажется, только позабавили. Что он подумал, когда услышал про Жака-Луи Давида? Неважно. Не настолько она дорожит своей репутацией, чтобы ради нее лишиться крыши над головой. Бригитта, услышав о покровительстве Давида, струхнула, а с Ворне этих никакого толку. Сами-то они кто такие? В лучшем случае спекулянты и перекупщики, а в худшем – шпионы и провокаторы. Старикан Ворне похоронил последнюю их возможность вырваться из Франции, выдав заговор Франсуазы.

После ужина убрали со стола посуду и разложили на нем огромный ворох принесенной Жанеттой одежды, нуждавшейся в перешиве и починке. Габриэль распарывала старые швы крохотными изящными ножницами, предназначенными снимать дорогое золотое шитье с прошлогодних нарядов, а Франсуаза молча и безучастно сшивала изношенное тряпье аккуратными мелкими стежками. На ее фарфоровом наперстке танцевали галантные кавалеры и очаровательные дамы. Они были созданы помогать в изящном рукоделии, но даже для них наступили плохие времена: теперь им приходилось нырять в чужие, слежавшиеся, дурно пахнущие лохмотья. Наконец остался только перекрашенный бархатный фрак и линялое платье из саржи.

Франсуаза повертела ткань, склонила голову – Только если сузить юбку. Тогда, может, хватит ткани, чтобы поменять рукава.

– Тетя, а помните амазонки, которые мы в Англии заказывали? А жемчужное парчовое платье, в котором я представлялась ко двору?

Франсуаза с усилием резала ткань, обеими руками нажимая на скрипучие ржавые ножницы:

– Интересно, кто носит его теперь? Какая-нибудь торговка рыбой?

Габриэль встряхнула фрак, окрасивший руки в чернильный оттенок.

– Если бы пять лет назад мне кто-нибудь сказал, что мы с вами будем выворачивать потертые воротнички…

Франсуаза еще ниже склонилась над шитьем:

– Это я виновата. Каждый день корю себя… Умные люди эмигрировали, и мы тоже могли бы сейчас в какой-нибудь уютной женевской гостиной ужасаться новостям из несчастной Франции.

С наигранным воодушевлением Габриэль сказала:

– Да что вы, тетя! Вот увидите, мы еще будем развлекать гостей анекдотами о своем теперешнем житье.

Франсуаза сухо засмеялась:

– Ни за что. Я никогда никому не признаюсь, что перекраивала ветхий, пропотевший атласный жакет виноторговца.

– Когда все это кончится, я до иголки не дотронусь! Никакого тошнотворного рукоделия, никакого затворничества! Будем развлекаться, веселиться и устраивать