покровителя кузнецов, в шесть часов утра, доктор Аббандонато ди Сан-Челесте, явившийся во здравии, в присутствии инквизитора Унги ди Варано приказал привести из тайной тюрьмы рекомую Ла Веккья, что и было сделано при содействии мастера Манко, ибо заключенная упиралась и не хотела идти. Представ перед судом, она стала отрицать все свои прежние показания, утверждала, что они полностью лживы и сфабрикованы, и требовала освободить ее из тюрьмы, где она была заключена.

Несмотря на вразумления, побуждения и устрашение пытками, она сохраняла настойчивое, не свойственное женщинам упорство.

Подверглась пытке водой и, дабы наверстать упущенное время, допрашивалась до вечера.

Я ответствую – раз уж никакими жалобами или мольбами я не могу увести вас от вопросов, – что после смерти Одона с двойными желтыми отметинами на платье и бритой головой я была наказана у позорного столба. Затем меня, обнаженную до пояса, провезли по площадям и улицам, посадив задом на осле, а сорванцы, челядь и самые ревностные мерзавцы закидывали меня навозом и грушевыми опадышами – а той осенью деревья в садах ломились под тяжестью фруктов, и даже обжорливые свиньи тащили по грязи раздутые животы. Все это, однако, мне удалось вынести легче, чем вы думаете, и вот наконец вместе с телегой навоза и дохлыми собаками меня выкинули за городские ворота в золотой и теплый вечер. И когда это случилось, я умылась у мельничного пруда и двинулась вперед с легким сердцем, не испытывая жалости ни к этому несчастному городу, ни к его жителям.

Я ответствую, что не помню, как назывался этот город, где меня судили в первый раз, и вы не сможете заставить меня признать, что это была, как вы настаиваете, Сан-Челеста. Признаюсь, что название этого местечка мне знакомо, ибо я слышала, что оно обезлюдело от чумы и в нем не осталось ни одного живого мужчины, ребенка или женщины. Те же, кому удалось сбежать в первые дни мора – разнеся, как водится, заразу окрест, – рассказали, что страшную смерть наслала на них женщина, которую до этого арестовали и судили вместе с ее полюбовником за многие преступления. По рассказам, гулявшим еще много лет спустя на ярмарках и церковных праздниках, его признали виновным в ереси, богохульстве и торговле фальшивыми мощами, ее же на свою погибель отпустили на свободу, хотя она в итоге оказалось значительно хуже его – ведьмой. Они не знали, что, якобы расплачиваясь за благосклонность, проявленную к ней в тюрьме, женщина подарила одному из тюремных охранников зуб святой Челесты, покровительницы города. Она горячо убеждала его, что, в отличие от остальной рухляди, зуб этот настоящий и делает ее устойчивой к мукам, а ее спутнику приносил большую удачу в торговле лошадьми и игре в кости. Зуб этот якобы имел еще одно полезное свойство – он исцелял от болезни; и если человек вдруг ощущал в себе нарастающую слабость, ему следовало пососать его перед сном, трижды произнеся молитву святой Челесте. И едва за обманщицей захлопнулись городские врата, как дурак сделал то, что она сказала, то ли для испытания дара, то ли действительно для исцеления недуга, и тогда выяснилось, что зуб, который должен был быть спасением от всех хворей, содержал в себе ростки чумы.

Подтверждаю, синьор, что я слышала эту историю, как и многие подобные, ибо, как вы сами знаете, во времена мора сказки и обвинения поднимаются гуще, чем пена на супе. Наверняка в Сан-Челесте люди с трепетом рассказывали друг другу о проклятиях, наложенных слугами демонов. Меня не удивляет, что из всех слухов вам удалось выкопать и такой, который выставляет меня ведьмой и распространительницей чумы, как будто одного родства с мятежником Вироне – или того, кто ложно называет себя моим братом, – недостаточно, чтобы меня осудить. Вы кидаете в меня эту клевету только из-за большой удаленности нашей деревни от того городка, где был приговорен и убит мой милый Одон, ибо никто из стоящих перед трибуналом не может подтвердить или опровергнуть мои слова. Но если бы вы любезно взяли на себя труд и нашли это местечко, вы бы узнали судьбу моих обвинителей; и знайте, что зловредная кузнечиха, которая погубила Одона, родила полдюжины жирных, сопливых детишек от прислужника, за которого она вышла замуж еще до окончания процесса, чтобы поднять хозяйство, уже сильно разорившееся из-за ее глупостей. Второй муж, как рассказывал мне один странствующий монах, всякий раз, когда испытывал потребность утвердиться в своем мужском праве, имел привычку бить ее каждый вечер ремнем для заточки бритвы. Вскоре вся злоба вытекла из нее вместе с густой черной кровью, что, как говорится, является лучшим средством для сварливых, зловредных жен. К этому, однако, мне нечего добавить, ибо я никогда не хотела брать себе мужа, чтобы он бил меня по желанию и надувал детьми.

Подтверждаю также, что после той чудесной осени, когда сожгли Одона, наступила суровая зима, а вместе с ней пришла чума. Каждый из нас, странствовавших вдоль берега моря, столкнулся со смертью, которая – как рассказывают монахи – забирала поровну молодых и старых, богатых и бедных, красавцев и уродов, и всех утягивала в хоровод, где гниющий труп старика держал в сладострастных объятьях едва расцветшую девицу, а дряхлая карга, оседлав мертвого юнца, вместо вожжей сжимала в руке его кишки – и так, забывшись в танце, они без устали кружили, пока не рассыпались в прах. Говорят, таких танцоров часто видели в вечерних сумерках, когда они приближались к городским стенам или деревням, чтобы призвать к себе мертвых или тех, кто скоро ими станет. Заводилой была сама смерть, она держала в руке погребальный колокольчик, а мертвые при его звуке поднимались из могил и становились союзниками мора. Все это предвещало неизбежный конец света, и странствующие монахи в сандалиях предвещали его, выливая на умирающих и охваченных ужасом людей потоки пустословия, что, дескать, дрожит уже земля на склонах Неббии и раскрываются врата в загробный мир. И если вы снова готовы усмотреть в моих словах какое-то кощунство, то вините в нем своих собратьев, ибо я в точности повторяю то, что они говорили.

А поскольку вы хотите знать, куда я направилась из Сан-Челесты, хотя я настаиваю на том, что это был совсем другой город, я признаюсь, что во искупление своих прежних вин я присоединилась к отряду неких достойных людей. Нас благословили и послали забивать досками двери и окна домов больных чумой и хоронить их тела. Я едва не лишилась при этом занятии жизни,