Шрифт:
Закладка:
— Врач она у меня была. По селам и станицам ездила, а в Даурии сто километров — не расстояние. По нескольку дней не возвращалась. Все больше верхом. На наших лошадях. Я учебным взводом тогда командовал. Название только — учебный. Учиться-то пограничникам все больше в бою приходилось. Атаманы-недобитки то из тайги набег сделают, то из-за границы. Не держали пограничники клинки в ножнах подолгу. Не приходилось. Однажды за одним атаманом шел я со взводом. Налетела банда из тайги, постреляла, пограбила и — снова в лес. День мы за ней двигаемся, второй, ждем, когда успокоятся, решат, что погони нет. Осторожно мы ее преследовали. Хоть бандиты и оставляли наблюдателей, да обходили мы их. И дождались своего. Видим: повернула банда к Аргуни, где села да заимки. В одной заимке расседлали коней. Как потом узнали, банда часто останавливалась там. Побанились они, грехи, значит, смыли, нахлестались самогонки и часовых даже не выставили. Тут их и накрыли.
Обратно возвращались мы по людным местам. В избах-читальнях, в красных уголках рассказывали о текущем моменте, о наймитах империализма, которые мешают нам новую жизнь строить, призывали не терять пролетарской бдительности. В одном селе, когда выходили из избы-читальни, слышу, кто-то из темного угла пригрозил: «Берегись, паря! Отольется кровушка!» Только домой приехал, за женой повозка. К роженице зовут. Собрала она нужный инструмент, аптечку взяла, попрощались — и на бричку. А у меня будто кошки по сердцу заскребли. Места себе не нахожу. Успокаивал себя, убеждал, что поездка обычная, но не помогало. Не выдержал, пошел на конюшню.
Скачем с коноводом по дороге, она гладкая, ровная, как струганая половая доска, а я все вслушиваюсь, не донесется ли стук повозки, и на уши лошади поглядываю, не навострит ли. Вот уже километра три проскакали, уж догнать бы пора, если нормально ехала повозка, а ее нет и нет. Пришпориваю коня. Еще с километр отмахали, тут конь мой насторожился, захрапел даже, вправо и уши и морду поворачивает. Осадил я его, спрыгнул — до сих пор не пойму, отчего спрыгнул, а не повернул коня, — и побежал в степь от дороги. Лощинка впереди. Я в нее, а там она. Раздетая, истерзанная.
Коновод подскакал с конем. Говорит: «Успеем нагнать. Прыгайте в седло!» Я на коня, отдал повод и — во весь карьер. Догнали. Три мужика на повозке. Не слышал я даже, что они стреляли в нас. Выхватил клинок и… Трудно вспоминать все это.
Хохлачев замолчал. Сорвал сосновую веточку, не чувствуя уколов острых иголок, начал общипывать ее.
— Боже мой! Сколько пережили вы! — воскликнула Мария. Слезы застилали ей глаза.
— На Кавказ после этого перевели меня, — продолжал, вздохнув, Хохлачев, — потом сюда, в Прибалтику. Тоска, бывало, так скручивала, что места себе не находишь.
Ново и удивительно было для Марии все, что рассказывал Хохлачев. Прежде у нее даже и мысли не приходило, что Хохлачев носит в душе неизлечимую боль. Всегда спокойный, ни видом, ни словом не показывал он своей боли. Часто, когда приезжал на заставу, заходил к ним на чашку чаю, веселый, приветливый.
«Хорошо у вас, уютно, — говаривал он. — Прекрасный отдых: за самоваром по-домашнему часок посидеть».
«Вам бы, Денис Тимофеевич, жену-хозяйку в дом к себе привести», — посоветовала как-то Мария. Хохлачев отшутился:
«Наши жены — шашки навострены…»
Теперь только поняла она, что своим советом невольно тогда сделала человеку больно. А он скрыл в себе ту боль. Почему? Боялся, что не поймем его мы с Андреем? Пожалуй. Разве случайна мудрость народная: чужую беду — руками разведу. Трогает чужое горе, слов нет — трогает. Но разве с такой же болью воспринимается оно, как и свое? Ни от кого не хотел Хохлачев такой жертвы, нес свое горе в себе, не просил ни у кого к себе жалости. Да и плохой командир, если подчиненные жалеют его. И она, Мария, не вправе в это суровое время вызывать к себе жалость. Она сама призывает не слезами оплакивать гибель боевых товарищей, а свинцовым ливнем.
— Ошибку ты сегодня, Мария, совершила, — заговорил Хохлачев после паузы. — Не поняла и полезла на рожон. Мы с Эрзембергом игру бы затеяли.
— Поздно уже о нем говорить. Нет изверга. На будущее — урок.
— Урок — это верно. Только никому от этого не легче. Мы с Мушниковым и Жилягиным сразу приняли его игру. Знали же, что враг. А когда врага знаешь, легче с ним бороться. Теперь же жди, кого подсунут. Как поймут, что бита их первая ставка, будут искать новые ходы. Не ко времени, скажешь, этот разговор? Возможно. Но я хочу сказать тебе: нельзя в нашей святой борьбе чувству личной мести отводить ведущую роль. И еще не забывай, мы — пограничники. На нас люди равняются.
— Возьму себя в руки, Денис Тимофеевич. Возьму, — ответила она со вздохом. — Вы идите, я еще немного побуду здесь. Одна.
— Хорошо, — поднимаясь, проговорил Хохлачев. — Хорошо. Только недолго. Мы с Жилягиным и Мушниковым решили еще раз обсудить детали боя. Ждем и тебя.
Сегодня в ночь был намечен выход на операцию по уничтожению гарнизона фашистов и полицаев в одном из сел. Сложная операция. Все нужно продумать, все предусмотреть. Командиры долго сидели над картой. Мария тоже была с ними и в свою землянку вернулась, когда до выхода на операцию оставалось совсем немного времени. Собралась она, как обычно, быстро. Надела легкую телогрейку, немецкие галифе и немецкие сапоги, перекинула вещмешок с боеприпасами и продуктами за плечи, взяла автомат и вышла на поляну, где уже толпились партизаны. Ждали Хохлачева.
Он вышел подтянутый, по-военному аккуратно сидела на нем телогрейка. Сапоги были начищены, сумки с магазинами и гранатами, казалось, приклеены к бокам, не оттягивают ремень, не висят лишним грузом. Осмотрел всех собравшихся партизан и приказал:
— Попрыгаем. Выше, выше. Еще, еще, — и сделал заключение: — Ладно все пригнано. Можно в путь.
Пошел по тропе на первый взгляд неторопливо, но ходким шагом, каким обычно ходят мужики и пограничники, не оглядываясь, зная, что отряд вытянется, как всегда, в цепочку и, пройдя через лес до перешейка, зачвакает ритмично по хлюпкому болоту,
